и завидовала немного его гибкости, агрессивности и прямолинейности. Рембо знал, чего он хочет от жизни. Он не сомневался, не кокетничал, не боялся. Он был настоящий самец, знающий, как привлечь к себе внимание. Как бы доказывая своё превосходство над остальными, он лёг на соломку, раскинул длинные ноги, оскалил зубы и плюнул себе между ног жёлтым пузыристым плевком.

— Вот это мужик! — не выдержав, вслух сказала Трубецкая, а потом сунула руку под пальто, нашла там, в тёплом кармане, тоненькую пластиковую карточку и отдала её менеджеру. — Только на видео нам всё запишите.

Клару пришлось проверить на всякие болячки. Оказалось, что она немного больна, но недуг лечится полулитровой капельницей. Клара, конечно, не хотела лечиться, демонстрируя, что её интересы лежат в совершенно другой плоскости. Она рвала капельницу и вертелась на кушетке, пытаясь освободиться. Глупышка просто не знала, что её ждёт.

Вечером, одев Клару в синее короткое платье и сделав ей зачёс на правый бок в парикмахерской, Трубецкая отвезла её к Рембо. Сама же она сидела в машине и курила, переживая за Клару и будто завидуя ей. Она размышляла о том, что «природа всё равно берёт своё, что никуда от неё не деться. Человек только и делает, что пытается обмануть своё естество, но чем глубже он ныряет в океан самообмана, тем меньше кислорода остаётся в его лёгких. Когда случается такое, то остаётся только два пути: или наверх, к воздуху, к солнцу, к звёздам, к своей истинной природе, — или камнем на дно, к рыбам, безмолвным и подозрительным».

Спустя два часа Трубецкая везла обезьянку домой. У Клары на глазах были слёзы. Она сидела на заднем сиденье автомобиля, прижавшись мордочкой к кожаному креслу, и смотрела в окно. За окном проплывала застывшая в ожидании какого-то последнего рывка Россия. Эти белые столбы, напоминающие брошенные в землю гигантские шприцы, эти одинаковые подмосковные хатки, будто придуманные в шутку, эти люди, угрюмые, злые, не прощающие счастья всякому счастливому и желающие горя всякому несчастному; всё это чернозёмное, мокрое, холодное, вязкое, большое, затёртое проплывало мимо взора выпученных, сладко смыкающихся, самодовольных обезьяньих глаз.

Трубецкая смотрела на спящую, раскинувшую бессовестно в стороны ноги обезьяну и радовалась, что впереди долгая счастливая жизнь, наполненная до отказа сладкими снами и блаженством.

Машину качнуло на повороте, когда закончилась обычная трасса и началась та, которая вела в сторону дачи Трубецких. Клара проснулась от неожиданного удара колёс и замотала головой, будто осознавая заново реальность. Через миг в её глазах проявилось спокойствие. Стало ясно, что в машине тепло, уютно, вспомнилось, что скоро вечерняя кормёжка. Умиляясь сама себе, Клара раскрыла широко пасть и от души зевнула. Шерсть на её морде блестела от слюней и слёз, а измятое, липкое платье топорщилось на животе. Клара блаженно кусала ногти, глядя в зеркало заднего вида на Трубецкую.

Проследив умилённо за Кларой, Трубецкая кивнула, чтобы обезьяна уловила дружественный тон её интонации, сказала: «Видишь, Клара, как у тебя всё хорошо. Всё как у людей».

Клара сомкнула губы, приподняла морду и надула прозрачный шарик из слюней.

Ирокез

Но миром правят собаки,

Тела населяют собаки,

В мозгах завывают собаки,

И выживают здесь только собаки.

Е. Летов, «Собаки»

Кочуев не был виноват,

он только следовал своей «полундре»…

М. Елизаров, «Госпиталь»

После выпускного я подрядился на стройку школы обычным подсобником. Естественно, даже эта должность досталась мне по блату — знакомый договорился с прорабом.

Одноклассница Верочка опубликовала недавно фотографию из того лета 2014 года. Раскинув семнадцатилетние ноги, она сохнет на шезлонге, а в ялтинском море в уголке фотки отражается кипящее солнышко. Красота, конечно! Подпись: «Школа окончена. До универа целое лето. Я хорошенькая и молодая. Бесценные воспоминания».

Я тем летом фотографировался по-другому. Вот я на фоне штабелей со шлакоблоком. А вот несу два ведра с раствором, приседая от напряжения. Собака Майдан за моей спиной метит бетономешалку. Несчастный рабочий спит на стекловате, загнанный водкой. Наверное, он чешется до сих пор.

Фотографировал Юра.

Эта работа была самой лучшей в моей жизни. Тяжело, но весело. Работать следовало непременно. Мои бедные родители, никогда не видевшие моря воочию и ресторана изнутри, собирали копейки, чтобы оплатить чёртово обучение. Можно было, конечно, сгонять в армию, но я решил так: пусть служат те, кто должен родине! Те, кто хоть что-то получил просто так. Пошёл на хер, товарищ майор! Упражняйся на правильных гражданах, выбравших правильное будущее. Делай их тупее себя. А я, знаешь ли, прочёл тысячу книг и когда-то напишу свою. Мне нечего делать в казарме. Моя война в душе моей, и это по-настоящему опасно. Я ничего не должен государству. Я существую автономно, как и весь русский народ.

Отец мой заработал инвалидность на заводе. Мать — неврозы в школе у доски. Деда вышвырнули с сельскохозяйственного предприятия в девяностые. Я не знаю, что такое финансирование, стипендии, компенсации, льготы, пособия, бюджетное обучение, бюджетное жилье, страховка, карьерный рост, престижная работа, материальные поощрения, очередь на получение комнаты, скидки, призы, гранты, гарантии прав. Товарищ майор! Я всем обделён. Всем! Как мёртвый. Я всегда всем за всё плачу, сколько скажут. Отстань от меня!

Товарищ майор, я помню, как девочка из приёмной комиссии, таскавшая свитер в разгар лета, предупредила, что общагу получают только бюджетники. Я снял квартиру через риелтора и отдал половину маминой зарплаты. Просто всё так у них… Непоколебимо.

В общем, товарищ майор, я не хочу защищать такие порядки на войне. Я не готов умереть за право получить ипотеку. Не обижайся.

Ну ладно. Это я теперь такой злой. Тогда я был полон надежд и верил в рекламу. Однако желание поднагадить обществу уже тогда требовало от меня решительных действий.

Все нормальные закомплексованные подростки, обделённые лаской одноклассниц, начинают эксперименты с внешностью. Я отпустил ирокез. Причём не колючий гребень, как у панков, а покладистый милый ирокезик. Мне казалось, выгляжу дерзко.

Как и всем строителям во все времена, нам пообещали хорошие деньги. Мы знали, что уж половину заплатят точно.

Мама меня жалела, поэтому пыталась отговорить:

— Отдохни. Успеешь ещё поработать. И что это за порядки такие: школьники строят школу, а?

Однако я был решителен. Можно заработать — зарабатывай.

Добравшись до стройки, я переодевался на втором этаже в рабочую форму: шорты, майка, специальные носки и кеды со звёздами. Далее я надевал выстиранные перчатки и совал в карман бутылочку сладкой воды.

— Ты принц, конечно, —