кажется одичавшим. Днём особенно легко различима вытоптанная предшественниками дорожка: от куста к кусту. Следовало идти вглубь парка, ориентируясь на блик окошка за деревьями. Скоро окошко разрасталось до многоэтажки — это и был музей.

Там билетов не продавали. Мягкая старушка в пиджачке мне просто сказала:

— Шагай к группе, — и сунула сторублёвку в непокорный ящик стола.

В просторном зале скопились люди. Сразу видно приезжих: тётка с пакетом и её безрадостная дочь. Они взопрели в болоньевых куртках. Старик, симпатичный, сухой, в жилетке. Он бродил, руки за спину, от зеркала к стройной колонне и обратно. Вялая стая студентов; угрюмый мужчина, всем недовольный; солдат с раздражённым от бритвы подбородком; тянущая книзу фартучек школьница; школьник; она и она — обе в красном, к стенке прижались; белая рубашка на крепком пузе; чёрное платье на хлипких плечах; запах мыла от седой копны; бьющий, как ключ, шепоток сразу двух голосков; скрипящая обувь на неугомонных ногах — всего человек двадцать пять.

— Здравствуйте, группа, — сказал, подойдя, мужчина с крутыми залысинами на жёлтом лбу.

Он показался мне необычным для экскурсовода. Нетрадиционная одежда: вместо костюма — свитер и джинсы. Чрезвычайно щедрые движения, я бы сказал, нервные. Узкое лицо, не знающее сухости. Будто от живота выдавленная грудь, как у тюбика с пастой. Отсюда и выкипающие под бровями глаза, смотрящие тоталитарно сверху.

— Здрасьте, — протянул кто-то из студентов.

— Прежде чем мы отправимся, я должен обозначить правила. На протяжении всей экскурсии должна соблюдаться полная тишина. Я тоже буду молчать, — сделав паузу, экскурсовод показал, как намерен молчать, а потом продолжил: — Вместе мы посетим несколько комнат нашего музея. В каждой комнате мы пробудем не более минуты. Сигнализируя, что пора уходить, не нарушая тишину, я зажгу вот этот фонарик.

На его плече болталась приоткрытая сумка. Он вынул из неё фонарик и продемонстрировал алый луч. Тот скользнул по нам, разделяя тела на части.

— У каждого из вас, — продолжал он, — есть возможность оценить великолепие наших комнат и даже остаться в одной из них до конца экскурсии. Напоминаю, что экскурсия проплачена до… — он поднёс запястье к носу, — до шести часов. После шести музей закрывается.

Сообщив это впроброс, он добавил:

— Комнат у нас множество. Чрезвычайно много. Если вам неуютно — вы можете покинуть комнату. Если же кому-то не хочется уходить — оставайтесь, и вам будет продемонстрирован весь скрытый от ушедших потенциал объекта. Вы не найдёте ничего красивее! Повторяю ещё раз: решили остаться — оставайтесь. Не нравится — уходите, заметив красный огонёк. В общем, делайте что хотите, только молчите. Всякий, кто заговорит, будет удалён из музея охраной, — он повёл бровью, будто за его спиной стоял легионер с копьём и плёткой. — Вопросы?

— А как мы без вас выйдем?

— В каждой комнате есть выход. После завершения… — он помялся, подбирая слово, — сеанса она откроется. С верхних этажей вниз ведёт лестница — не упадите! Ещё вопросы?

— А сколько комнат?

— Их очень-очень много. Каждый найдёт свою. Каждый! — повторил он.

Больше никто ничего не спрашивал. Он нас серьёзно заинтриговал. На всякий случай мы молчали сразу.

— Идёмте.

Мы сразу свернули под лестницу, за крошечную дверь в тесную комнату, где пахло формалином. Непонятно, что нам хотели показать. Назову то, что удалось различить мне лично.

У ног — рваное железо. Оно тянулось к нам кусками чего-то, прежде целого. Дальше радужная лужа. За ней алое зарево, за заревом ночь. Вдали дерево без плодов и листьев. Под ним фигура человека — сидит, опустив голову. Где-то тянется к небу дымок и дрожит от ветра. Неуютная темнота посасывает зрение. Жарко. Я обрадовался красному фонарю, метнувшемуся к ботинкам. Мы ушли, но кто-то остался.

Бесшумно двигаясь по красной дорожке, я попытался точно пересчитать оставшихся, но не успел — мы завернули во вторую комнату. Там было весело.

Залитая вечерним солнцем детская площадка казалась более реальной, чем те, которые строят в новых районах. Где-то смеялся ребёнок. Мы пытались его отыскать: вертелись по сторонам, смотрели под ноги. Неуловимое дитя скакало близко, но ловко пряталось. Летний закат подсвечивал яблони и кусты шиповника. Голосили птички. Оживлял пейзаж кудрявый пёс, копающий мордой листву. К его задней лапе присох кусок грязи, но это не смущало. Старик звал щенка, но тот не реагировал. Красный луч смутил нас. Женщина с дочкой остались, а мы ушли.

Двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Пятнадцатый — я. Веду учёт.

Знакомый волнующий запах. Пахло ладаном. Красно-золотая комната. Пудовые слёзы, способные вылечить гайморит, просились наружу. Звучала музыка, и не разберёшь, живая она или в записи. От слёз всё блестело. Высокие стены, как свечки с оплывшим воском, настырно требовали внимания. Мне сделалось плохо от необоснованного ощущения: казалось, все меня разглядывают из углов. Тяжело. Прикрывшись рукавом, я ждал фонарик и, заметив луч, первый рванул к выходу.

Следом в коридор вышло семеро. Я — восьмой. Остальных не отпустила комната.

Дальше мы видели разное: прекрасное, уродливое и откровенно больное. В каждой комнате кто-то оставался. Даже там, где пахло мочой и горелой бумагой. Там, где необыкновенные сизые потёки ползли к потолку, остались она и она — обе в красном.

Была там одна комната, не вызывающая сомнений. Освещённый зал со скользким полом. В конце, у горизонта, идёт дождь. По стенам тянутся виноградные лозы. В центре стеклянные кубы. На них молодые женщины. Их руки заняты скручиванием клубочков из собственных шерстяных одежд. На всякое движение их мордашки вскидываются, а руки замирают. Они смотрят на тебя ровно столько, сколько ты смотришь на них. Отвернулся — и глаза потухли. Руки потянули ниточку у бедра. Некоторые вовсе голые, некоторые только подол расплели.

После этой комнаты я остался в одиночестве. Экскурсовод водил меня долго и не скрывал раздражения. Я подумал, что он и нужен для того лишь, чтобы распределить посетителей. У них там так устроено: психолог изучает группу, а потом каждого тащит в своё место. Приводит к себе самому как бы. Последний посетитель — самый противный. Выскочка, умник, говнюк. Вечно ему всё не так. Не устраивает! Сжечь бы всех вас таких!

Всё же он меня не подвёл. Показал то, что было нужно. Не стану рассказывать, что там. Это слишком. Прости! Может, однажды… Главное вот что: я там не следил за экскурсоводом и его фонариком. Красный луч бесплодно ласкал сетчатку глаза, а я замер, как свидетель расстрела. Экскурсовод почти ушёл, и следовало бы там остаться, но… Кстати, до сих пор пронимает тоска…

В общем, я выбежал следом.

— Слушайте, — хватая