Полуслепая фройляйн шмыгает носом и потерянно говорит:

— Да, конечно, теперь они мне устроят…

У меня как-то сразу пропадает аппетит, и я оставляю алюминиевые судки.

А голос шефа звучит из зала:

— Эта фраза о teenager и twen-age — единственно разумная! Правильно — здесь мы, взрослые, допустили ошибку! Но не ту, что вы думаете, и о которой пишут те двое! Не интересы бизнеса сыграли здесь главную роль, а мы — воспитатели. Мы, воспитатели, думали, что вы созрели для свободы. И мы дали ее вам. Еще никогда молодежь не имела столько свободы, как вы!

Шум голосов из репродуктора.

— Шумите, шумите. Но то, что я говорю, — правда. То, что предприниматели потом на этом наживались — уже другое дело. Да, мы делали то же самое, что Карла и Гастон, и поэтому вы родились на свет! Но мы делали это не так рано. Мы это делали, став взрослыми, а не в пятнадцать! Вы называете меня «справедливым». Это почетно, но и очень обязывает. Я сегодня не спал всю ночь. Я размышлял, правильно ли я поступил с Карлой и Гастоном. И я вам заявляю: правильно!

Снова шум голосов из репродуктора.

Фройляйн Хильденбрандт сидит, сложив руки, и вид у нее такой, будто она вот-вот расплачется.

— Ваши родители привозят вас ко мне. Мои сотрудники и я отвечаем за вас. Мы отвечали также за Гастона и Карлу. Не надо придуряться! Вы прекрасно знаете, как легко может случиться такое, что уже ничем не исправишь. И это ложь, когда говорят, что я думаю только о своем интернате и его репутации. Я думаю о вас!

Фройляйн Хильденбрандт вздыхает.

— Неужели вы всерьез думаете, что из-за вас врач станет ставить на карту свое благополучие[84]? И хотите ли вы в шестнадцать ходить с большим животом? А кто будет растить ваших детей? Вы? Но вы сами еще дети! А каким тогда будет следующее поколение? Ведь наше уже отнюдь не из лучших!

— Поешьте что-нибудь, Оливер, — говорит мне фройляйн Хильденбрандт.

— Я не могу.

Голос шефа.

— Я надеюсь, вы знаете, как я вас люблю, несмотря на все. Но сегодня я не могу с вами ужинать. У меня на душе отвратительно. И я пойду домой. Некоторое время вы не будете видеть меня в столовой. Потому что я не могу видеть вас. — Пауза. — Конечно, если у кого-нибудь будут серьезные заботы, то он может в любое время прийти ко мне домой. Но я некоторое время приходить к вам не буду.

Щёлк, и репродуктор выключился.

— Ах, Боже, Боже ты мой! — вздыхает фройляйн Хильденбрандт, и теперь уже слезы действительно текут из ее полуслепых глаз.

— Что с вами?

— Теперь я для всей школы доносчица.

— Нет же. Нет.

— Доносчица, доносчица! Но ведь я должна была доложить о том, что видела!

— Конечно, фройляйн Хильденбрандт, конечно.

— Ведь нельзя же было умолчать об этом.

— Никак нельзя.

— Иногда я думаю, что вы все такие вот безумные, такие скороспелые и так торопитесь жить, потому что вас такими сотворил Господь Бог или природа, или провидение, или еще что-то. Я думаю: грядет атомная война. И это у детей в крови. Они чувствуют, что через десять лет их уже не будет. Поэтому они хотят жить и жить! — Затем без всякого перехода она говорит: — Оливер, вы так добры к Ханзи…

— Откуда вы знаете?

— Он сам мне сказал…

Ах, эта лживая каналья!

— …и я благодарю вас за это, потому что это я попросила вас немного заботиться о нем. Вы порядочный и справедливый юноша (какие слова!), скажите мне: должна ли я была поступить по-другому? Должна ли я была умолчать о том, что видела собственными глазами?

— Нет, фройляйн Хильденбрандт, этого вы не должны были делать. Вы должны были выполнить свой долг.

— Но теперь они будут звать меня доносчицей… Полгода или даже целый год может пройти, пока хотя бы у одного ребенка появится ко мне доверие, пока я снова смогу помогать детям…

— Ну, что вы!

— Да, да.

— Фройляйн Хильденбрандт, — говорю я, — я вас поддержу.

— Вы меня…

— Да. Я объясню всем и большим, и маленьким, что вы не могли поступить иначе. И дети послушаются меня!

— Вы… вы, правда, так сделаете?

— Да, фройляйн Хильденбрандт.

Лучше не думать, сколько всего я взгрузил на себя! Фройляйн Хильденбрандт. Геральдина. Ханзи. Рашид. Моя любимая семья.

Ах, да что там! Эта старая дама вызывает во мне сострадание. Ведь не запрещено же в этой жизни вдруг почувствовать к кому-то жалость или не так? Что же это за мир такой, в котором мы живем?

Я слышу голос Верены: «Если бы не моя маленькая дочь…»

Хорош наш мир, ничего не скажешь!

Фройляйн Хильденбрандт встает и протягивает мне руку, и я автоматически трясу ее, пока она мне говорит:

— Спасибо. Спасибо, Оливер.

— За что?

— За то, что вы беретесь все объяснить детям. Ведь дети, — голос у нее дрожит, — дети… это вся моя жизнь…

— Да, фройляйн Хильденбрандт.

— Вы… вы скажете им, что я иначе не могла?

— Да, фройляйн Хильденбрандт.

— Я благодарю вас. Я благодарю вас, Оливер.

— Да полно вам.

— Дайте мне посуду, я отнесу ее в столовую. Если вы не хотите больше есть…

— Спасибо, не хочу.

— И спокойной вам ночи. Выспитесь хорошенько.

— И вам тоже, фройляйн Хильденбрандт.

Она уходит с алюминиевыми судками в руке и, конечно, сразу же натыкается на дверной косяк. Она, видно, очень сильно стукнулась, на лбу у нее красное пятно, но она демонстрирует нечеловеческое самообладание. Она еще и улыбается, повернувшись ко мне.

— Опять этот электрический свет, — говорит она. — При нем я просто беспомощна. Днем у меня орлиное зрение.

— Да, конечно, — говорю я. — Надеюсь, вам не очень больно.

Кажется, я уже говорил о том, что я трусливый пес. Знаю, что мне надо начистоту поговорить с Геральдиной, но никак не сделаю этого, потому что у меня на это попросту не хватает духу. В пятницу утром я снова пошел в школу. Я сидел напротив Геральдины шесть часов подряд. Это было не очень приятно. В обед она спросила, когда мы увидимся.

— Дай мне хоть день или два, чтобы очухаться. Я себя так погано чувствую.

— Да, конечно. Разумеется. Поправься сначала.

Геральдина… Ханзи…

Верена… Ханзи…

Ханзи…