А я-то, по правде говоря, уже стал удивляться, что одиннадцатилетний ведет такие умные речи…

Геральдина шепчет мне:

— Когда мы увидимся?

Я знаю, что с Геральдиной пора кончать, но не знаю, как это сделать. Время! Мне нужно время! Надо подумать! Может быть, даже посоветоваться с моим «братом».

Так что я шепчу:

— Только не сегодня. У меня температура. Мне придется вернуться в постель. Я встал только из-за макумбы. Вечером придет врач.

— Что-нибудь серьезное?

— Да нет. Завтра все пройдет.

— Оливер.

— Да?

— Ничего. Просто так. Мне так нравится твое имя. Оливер… Когда тебя сегодня не оказалось в классе, я так испугалась, так жутко испугалась, что вдруг с тобой что-нибудь случилось.

— Ну что ты.

— Нет, правда! Я успокоилась, только когда Вольфганг сказал мне, что ты лежишь с температурой.

Спасибо тебе, Вольфганг.

— Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю.

Вот Чичита зажгла последнюю свечку. И тут мне приходит на ум:

— Нам надо быть осторожными. Иначе нас вышибут, как Карлу и Гастона. У шефа везде свои стукачи. И среди ребят тоже.

— Ты прав, — она немного отодвигается от меня. — Бог мой! — говорит она. — Представь только, что нас тоже могут разлучить! Я… я бы покончила с собой.

— Глупости!

— Не глупости! Я бы, правда…

К счастью, в этот момент Чичита распрямляется и начинает говорить по-английски.

— Т-с-с, — делаю я.

— Сейчас я буду говорить с духами, — объявляет Чичита. — Так же, как это делается у нас, в тропическом лесу. Я попрошу добрых духов защитить Гастона и Карлу и их любовь и оградить их от злых духов. Все остальные пусть молятся за изгнанных своим богам на своих языках. Но при этом обязательно надо смотреть на горящие свечи.

Затем начинает делать то, что делают великие колдуны негритянского крааля. Она умоляюще воздевает руки, ее тело извивается, она говорит с духами, — маленькая Чичита, отец которой строит плотину в Чили, маленькая Чичита, которая не увидит своего отца три года, маленькая Чичита, которая на вопрос фройляйн Хильденбрандт о том, что самое плохое на свете, ответила: «Дети. Так всегда говорит мой отец».

Она извивается, крутится, высоко воздевает руки и говорит по-португальски с духами здесь в Таунусе, на немецкой земле, в тринадцати тысячах километров от своей родины.

Я смотрю на детей, больших и маленьких. Некоторые молятся громко, другие про себя. Все смотрят на свечи, горящие в гроте. Ной тоже молится. (Странно — такой интеллектуал.) Геральдина молится про себя. Она сложила руки вместе. Рашид, маленький принц, молится по-персидски. Другие по-английски. «Коммунист» Джузеппе молится по-итальянски и часто крестится. (Вот тебе и на!) Я слышу разноязыкую речь. Ко многим разным богам обращаются те, кто здесь собрался, молясь за Карлу, Гастона и их любовь. Маленького чернокожего Али с комплексом превосходства здесь нет. Он демонстративно отказался участвовать в макумбе. «Это дьявольская, языческая ересь, — сказал он, по словам Ханзи. — Вы все грешники, и те, кто будет в этом участвовать, попадут в ад. Есть только один бог — мой!»

Ах, этот маленький Али…

Чуть погодя я тоже начинаю молиться — про себя, конечно.

Милостивый Господи, пусть у нас с Вереной будет любовь. Настоящая любовь. Соедини нас. И дай быть вместе. И пусть никто и ничто нас не разъединит. Я достаточно взрослый. Я могу работать. Я могу кормить всех нас троих — Верену, Эвелин и себя.

— Ты молишься? — шепотом спрашивает Геральдина.

— Да.

— О чем?

— О том, чтобы они оба были счастливы.

— А я молилась за то, чтобы мы были счастливы. Это плохо? — Она умоляюще смотрит на меня.

— Почему же, — говорю я, — вовсе нет.

Что же мне делать с Геральдиной?

Чичита поднимает вверх руки и говорит:

— Макумба окончена. Расходитесь. Все идут поодиночке. Никто ни с кем не говорит и не оборачивается. Каждый должен думать только о Гастоне и Карле. Иначе макумба не поможет им.

Сто двадцать детей молча расходятся, думая о Гастоне и Карле. В гроте горят свечи, лежат сигареты и спички для духов, стоят для них откупоренные бутылки с водкой. Потому что у них — у духов — нет штопоров.

— Я очень опечален, молодые люди! Хотя я еще и продолжаю верить, что из вас можно сделать разумных и праведных людей, но вера эта сегодня в очередной раз была сильно поколеблена! Я знаю про вашу макумбу. Я стоял в кустах и наблюдал всю эту вашу церемонию. Вы горько разочаровали меня, всех учителей и воспитателей, которые так стараются ради вас…

Низкий, спокойный голос шефа звучит из репродуктора, висящего в холле нашей виллы. Дверь моей комнаты открыта, и я слышу, что говорит шеф детям, сидящим в зале столовой. Его слышат и те из нас, что уже разошлись по домам, потому что такие репродукторы есть во всех виллах. Когда надо, шеф может с их помощью говорить с жильцами всех интернатских домов.

Я лежу в кровати. Был врач и заключил, что я здоров, но рекомендовал до утра еще полежать в постели. Полуслепая фройляйн Хильденбрандт принесла мне мой ужин (опять в двух алюминиевых судочках). Вот она сидит у моей кровати и слушает Her Master's Voice[83]из репродуктора в холле.

— …я читал то, что Карла и Гастон повесили на доске объявлений. Вы все это читали. И наверняка были в восторге. Здорово они нам, взрослым, всыпали, правда?

Фройляйн Хильденбрандт ерзает на стуле.

— Я хочу вас спросить: вы действительно считаете, что фройляйн Хильденбрандт, все учителя и воспитатели ваши враги? Вы верите в это?

Фройляйн Хильденбрандт нервничает все больше.

— Вы в самом деле думаете, что мы не можем себе представить занятия лучше, чем воспитывать триста детей, в том числе многих трудных, которых больше нигде не берут? Вы так действительно думаете?

— Вы не представляете, Оливер, как все это тяжело для меня, — говорит фройляйн Хильденбрандт.

— Почему именно для вас?

Но шеф продолжает говорить, и она только машет рукой.

— Мои воспитатели и учителя теряют свое здоровье, мучаясь с вами, да-да, с вами! Они не получают ни слова благодарности. Многих из них вы ненавидите и изводите. За что? За то, что они — люди и хотят сделать из вас порядочных людей? Иногда вы все бываете мне отвратительны и я спрашиваю себя: зачем мы, собственно, вообще заботимся о вас? Вы считаете, что Карла и Гастон молодцы. А фройляйн Хильденбрандт, старой ябеднице, мы теперь мол устроим веселую жизнь!