Все родители любят говорить: «Нам бы ваши заботы».

Прекрасно, у вас другие заботы.

У вас заботы о деньгах.

У нас — о любви и доверии.

Вы считаете, что любовь можно выключить, как радио?

— Эта фраза мне нравится больше всего, — говорит Ной, который читает вместе со мной. — И при этом им нужно было еще успеть на поезд в 10.50.

Неужели у вас нет сердца?

Неужели «любовь» для вас иностранное слово?

Откуда мы происходим?

От вас!

Из любви! Так или нет?

Что же тогда с вами случилось?

Почему вы нам запрещаете то, что делали сами?

Почему вы наказываете нас за это, хотя все время твердите, что мы теперь раньше созреваем и взрослеем?

Мы знаем почему.

Шеф боится, что Карла схлопочет ребенка, а его интернат плохую репутацию.

— Н-да, — говорю я.

— Вот именно, — говорит Ной, — тут они погорячились. Конечно же, беременность такой девчонки отнюдь не самое приятное.

Почему же вы не хотите понять нас?

Почему не хотите помочь?

Вы сдали нас в этот интернат, как чемоданы в камеру хранения, а когда мы пытаемся помочь друг другу в нашем одиночестве, вы говорите, что это преступление?

Что толку от ваших красивых сентенций?

Вам никогда не понять, что нам нужны Вы!

И вообще сохранилась ли еще какая-нибудь связь между нашим и Вашим миром?

Не живем ли мы уже в совершенно другом?

Мы думаем, что это так!

Во всяком случае, большинство из нас уже построило для себя свои собственные миры — так же, как мы оба.

Почему вы не строите их вместе с нами?

Потому что вы идиоты!

— Ну, это уже слишком, — говорю я.

— Конечно, — говорит Ной.

Я читаю дальше.

У вас просто не хватает ума, чтобы понять нас!

Вы думаете, что если вы были другими, то и мы должны быть такими же!

Да, да, да, мы другие!

Когда-то мы станем взрослыми и будем другими, другими, другими, ей Богу, другими, чем вы!

Мы будем стараться понять наших детей и защитить их. И наши дети будут счастливей, чем мы.

Мы не говорим вам: «Живите счастливо», потому что вы все равно этого не можете и не могли никогда.

Карла Хонигштайн и Гастон Латуш.

— Вот так, — говорит Ной, — а теперь отдай мне эти бумажки, чтобы и наши учителя тоже получили удовольствие.

Он кладет листки в карман.

— Ты будешь и дальше изображать больного или, может быть, все-таки встанешь немного попозже?

— Это зачем?

— Сегодня в три Чичита устраивает макумбу. — Ной смеется. — Ты знаешь, что Чичита из Рио-де-Жанейро, а там у них в Бразилии есть такой суеверный обычай. Чичита дружила с Карлой. Поэтому она и устраивает макумбу, чтобы добрые духи охраняли Гастона и ее подругу Карлу, а злые духи не причинили им зла. Чтобы их любовь сохранилась и в разлуке.

— Что за чушь?

— Чужеземный обычай. Я схожу. Наверняка придет еще около ста ребят.

— Я встану через час и тоже приду.

— Тогда захвати с собой несколько сигарет или немного табаку или водки.

— Зачем?

— Не знаю. Чичита сказала, что все объяснит, когда мы соберемся в ущелье. Я принесу маленькую бутылочку водки.

— Я возьму сигареты, — говорю я. — Не важно какие?

— Не важно. Чичита сказала, что духи пьют и курят все подряд.

— Меня это радует.

— Ты шутишь, а Гастон с Карлой вылетели.

— Я не шучу и на самом деле хочу, чтобы духи охраняли обоих. Поэтому я так и сказал про сигареты. Я хочу, чтобы духи были довольны.

— Любовь есть любовь, — провозглашает Ной. — See you later, alligator![82]

Три часа дня, солнечно, южный ветер, прозрачные, легкие облачка на голубом небе. И сто двадцать детей перед маленьким гротом в небольшом ущелье, молчаливо наблюдающих за тем, что делает изящная молочно-кофейная Чичита. Она расставляет в гроте откупоренные бутылки водки, раскладывает пачки сигарет и спички. Чтобы духи могли прикурить. Бутылки должны быть без пробок, потому что у духов нет штопоров. В лесу у Корковадо, близ Рио-де-Жанейро, — рассказывает Чичита, — бессчетное количество гротов и пещер. И повсюду огарки свечей, пачки сигарет, бутылки с водкой. Белые женщины тоже устраивают макумбу, чтобы духи защитили их жизнь, чтобы исполнились их желания.

— Конечно, — говорит Чичита, — в Рио попадаются скоты, знаете, всякие опустившиеся бродяги, которые делают на этом бизнес, они ходят по пещерам, подбирают сигареты и пьют водку. Но люди у нас все равно верят, что все взяли духи, если сигареты исчезли, а бутылки опустели.

— Значит, ты считаешь, что макумба суеверие и самообман? — спросил я.

— А ты не считаешь обманом, когда католический священник пьет вино и говорит, что это кровь Христа, и дает тебе просвиру, говоря что это Христова плоть?

Вот Чичита зажигает свечи и, капнув с каждой воском на камни, укрепляет их на этих капельках. Свечей не менее пятидесяти, и чтобы зажечь их все, требуется время. Но пока это длится в маленьком ущелье абсолютно тихо, никто не молвит ни слова, только ветер над нашими головами шелестит листвой. Большие дети. Маленькие дети. Мальчики. Девочки. Белокожие. Чернокожие. Желтокожие. Коричневые. Дети из разных уголков света собрались на макумбу, чтобы помянуть изгнанных влюбленных, Гастона и Карлу, выразить почтение духам и задобрить их подарками, дабы те помогли влюбленным быть счастливыми. Вот они стоят все вместе…

Рядом со мной Геральдина. Совсем вплотную ко мне. Напротив меня Ханзи, мой «брат». Он не спускает с нас глаз. Этот мерзавец. Только что один парень рассказал мне, что Ханзи не одиннадцать, а уже тринадцать лет. Я спросил Ханзи, как же так, и он мне ответил:

— Правильно. Но ведь я калека, карлик, так? Они и без того все смеются надо мной. Я дважды проваливался на экзаменах. Представь, что было бы, если б они узнали, что в тринадцать я такой маленький и недоразвитый. Поверь, с моей стороны это была просто самозащита!

Значит, тебе, мое сокровище, уже тринадцать. Вот почему ты так рассудителен и так хорошо умеешь говорить.