С другой стороны, цензоры лично отвечали за те рукописи и книги, которые они допустили к печати или продаже. То же самое относилось к спектаклям и прочим массовым мероприятиям. В документах Варшавского цензурного комитета проверенные произведения и постановки были записаны за конкретными чиновниками, так что впоследствии легко можно было установить, кто проявил недостаточное внимание. Вновь и вновь цензоры получали выговоры за недосмотр. Административные меры против не вполне бдительных чиновников были достаточно суровы, вплоть до ареста или отстранения от должности. Последнее имело место лишь в одном, действительно серьезном случае пренебрежения служебными обязанностями. Этот случай вместе с тем позволяет увидеть, какими возможностями для действия обладала общественность в публичной сфере в Привислинском крае. В 1908 году в Варшаве цензор разрешил показ фильма, в котором позитивно изображалась жизнь революционной боевой группы. Когда чиновника привлекли за это к ответственности, он в свое оправдание сослался на плохое освещение в кинотеатре, не позволившее ему разглядеть что-либо на экране. Такое оправдание много говорит не только о состоянии кинематографической техники, но и – как отмечалось в яростном обвинительном письме генерал-губернатора Скалона, проинформированного о происшедшем, – о поверхностном отношении ответственного лица к своим обязанностям. Скалон приказал отстранить нерадивого чиновника от должности316.

В будничной работе цензоров господствовала привычка, установившаяся еще с 1870‐х годов, и даже в критериях, на которые они опирались при принятии решений относительно цензурных мер, мало что с течением времени менялось. Конечно, с 1890‐х годов они все чаще констатировали, что рассматриваемое произведение затрагивает «рабочий вопрос» или «разжигает вражду между классами», однако господства прежних образов врага это поколебать не могло. Наиболее многочисленные и наиболее крупные цензурные купюры касались тех пассажей в текстах или постановках, где высказывалась критика в адрес правительства или, по мнению цензоров, наблюдалась польско-патриотическая тенденция. Обвинение в «польской пропаганде» было в цензурных кругах неопровержимым аргументом. Достаточно было туманного указания на «общий тенденциозный характер статьи», чтобы ей было отказано в допуске к печати317. Особенно опасными казались цензорам исторические темы. Само собой разумеется, что это относилось ко всем польским восстаниям. Воспоминания о 1830–1831 или 1863–1864 годах легально опубликовать в условиях предварительной цензуры было невозможно. Но и другие исторические сочинения представляли собой проблематичное поле, так как цензоры тут же усматривали в них нежелательные намеки на самостоятельную государственность и величие Польши в прошлом. Так, драма «Король Ягайло» подвергалась цензуре из‐за того, как в ней изображалось объединение Польши с Литвой318. И вообще, даже упоминание об исторических польских следах в западных губерниях было прикосновением к табуированной теме и влекло строгие цензурные меры.

Еще одно часто звучавшее со стороны цензоров обвинение заключалось в том, что обсуждаемое произведение способствует «расколу между русскими и поляками». Польский автор, объявлявший в тексте связи с русскими «предосудительными», а поездки в Россию – «изменой народному долгу», не мог надеяться на то, что его труд разрешат печатать. Но и более общие критические материалы – например, об алкоголизме в России – также не дозволялось публиковать. Все, что, по мнению чиновников, пропагандировало «враждебность» к России или тем более «ненависть к русскому», было лишено шансов пройти цензуру319.

То же касалось и критики православия. Например, если автором высказывались сомнения по поводу господствующего положения этой конфессии в Привислинском крае, цензор вычеркивал соответствующие пассажи. Антикатолические же произведения, наоборот, никаких возражений не встречали. Более амбивалентно Цензурный комитет относился к антиеврейским публикациям. Если после революции 1905 года он выказывал подчеркнутое безразличие к этой теме и только в крайних случаях конфисковал соответствующие тексты или доводил дело до суда, то в середине 1880‐х годов – еще запрещал брошюру «Как и почему бьют евреев». Впрочем, эта цензурная мера была осуществлена по прямому указанию варшавского генерал-губернатора, который в то время – спустя всего четыре года после «рождественского погрома» в Варшаве – классифицировал антисемитскую агитацию как угрозу общественному порядку320.

Наконец, в 90‐е годы XIX века к списку тем, на которые нельзя было высказываться, присоединился классовый антагонизм. Тексты, в которых как-либо затрагивался «рабочий» или «социальный вопрос», допускались к печати лишь в редких случаях321. Как только чиновники Цензурного комитета усматривали в произведении обращение к теме межклассовых противоречий или тем более разжигание враждебности рабочих по отношению к предпринимателям, капиталистам и вообще имущим классам, в ход тут же шли красные цензорские чернила.

Конечно, чиновники осознавали, что и другая сторона – польские и еврейские авторы – была знакома с каталогом критериев цензурного ведомства. Иногда нельзя не удивляться тому, какая откровенная критика правительства и местных представителей имперских властей содержалась в некоторых текстах, поданных на утверждение в комитет. Очевидно, дерзкие авторы надеялись на общую невнимательность цензоров, на то, что те не заметят этих открыто обличительных пассажей. Более распространенной была практика маскировки критических высказываний об условиях, царящих в Привислинском крае, – маскировки с помощью намеков, иронии и скрытых двусмысленностей. Протоколы заседаний цензурного ведомства отражают страх, но и уважение, питаемые чиновниками по отношению к эзопову языку. Особое недоверие вызывала у них любая форма иронии. Так, Цензурный комитет требовал самой строгой проверки всех юмористических изданий, поскольку в них могли иметь место двусмысленности. В то же время в протоколе отмечалось, что издатель должен подробно объяснять такие строки, прежде чем ему может быть выдано разрешение на публикацию. Эпоха предварительной цензуры была довольно безрадостным периодом322.

С другой стороны, эта цитата свидетельствует о беспомощности цензоров перед искусством скрытого высказывания. Они, в своей социальной изоляции, были почти неизбежно обречены отставать от процесса возникновения в польской публичной сфере новых означающих: какое слово или какая формулировка передает критическое содержание – об этом цензорам становилось известно, как правило, лишь тогда, когда использование данного выражения было уже повсеместным. А к тому моменту создатели шифров уже давно уходили вперед, вводили в оборот новые символы, метафоры или аналогии. Таким образом, Цензурному комитету оставалась незавидная роль: отсекать лишь те проявления дискурса, критичного по отношению к имперскому господству, к русской гегемонии и к дискриминации поляков, которые чиновники вообще способны были заметить.