Анна Ахматова и сегодня остается живым поэтом – хотя бы потому, что до сих пор вызывает живое брожение умов и невероятно жгучую ненависть к себе. Я не беру чудовищную прежде всего в своей глупости (грубость – дело второе) книгу Тамары Катаевой «Анти-Ахматова» (2005), в которой ничего литературного нет, а претензии к Ахматовой в основном биологического свойства. Более интеллектуальная и более интересная в этом смысле волна критики пошла от Александра Жолковского. В 1990-е годы он начал довольно жестко деконструировать советский стиль Ахматовой, доказывая, что Ахматова не столько враг советской власти, сколько носитель тех же приемов, а именно – приемов возвышения через унижение и силы через слабость. Это очень точное, как всегда у Жолковского, определение, но я не вижу в этом ничего плохого. В конце концов, советская власть, хороша она была или плоха, – явление, как минимум заслуживающее анализа.

Ахматова была самым канонизированным поэтом всего Серебряного века. Уже при жизни она была окружена небывалой славой. Когда она говорит: «И всюду клевета сопутствовала мне», – это следствие все той же ранней и чрезвычайно широкой, почти эстрадной известности.

Блок, как всегда всё угадавший, задал в «Балаганчике» конструкцию русской истории двадцатого века как комедии масок. И три главные эстрадные маски начала века – это Маяковский-Арлекин, Вертинский-Пьеро и загадочная Коломбина-Ахматова, в которую безумно влюблены все женщины, которой домогались все мужчины и которая была на самом деле совсем не тем, чем казалась. Она, например, предпочла выступить на вечере перед курсистками-бестужевками, чем чествовать Верхарна. У бестужевок встретила Блока и, как сама вспоминала, «взмолилась: “Александр Александрович, я не могу читать после вас”. Он – с упреком – в ответ: “Анна Андреевна, мы не тенора”». Ахматова не любила, когда ее осаживали, и ему прилетело в ответ: «Тебе улыбнется презрительно Блок – / Трагический тенор эпохи». Это надо было уметь – назвать Блока с его фантастическим голосовым диапазоном трагическим тенором эпохи, то есть тоже явлением эстрадным. Блок совсем не эстрадник, он читать не умел, не любил, жизнь его прошла вне эстрады. Совершенно гениально сказал о нем Маяковский: «Блок читает свои стихи лучше всех, прочесть хуже в принципе невозможно». Сам я с ужасом узнал, посмотрев предсмертные фотографии Маяковского и почитав воспоминания, что Маяковский застрелился в галстуке-бабочке. Ну зачем ему надо было в последний свой день на любимую бежевую парижскую рубашку, купленную в квартале Мадлен, надевать эту бабочку, в которой он обычно выступал? Но Маяковский вытащил на эстраду даже свою супружескую постель.

Так и Ахматова – именно своей эстрадной ранней славой, своей вытащенной на всеобщее обозрение судьбой, своей абсолютно бесстыдной, на грани эксгибиционизма лирикой (именно ей принадлежат слова о «Втором рождении» Пастернака: «Это еще недостаточно бесстыдно для того, чтобы стать предметом поэзии») задала некий парадоксальный образ, который очень трудно отследить, – трудно отследить, что именно в нем так бесит.

В любом крупном поэте лежит роковое неразрешимое противоречие. Скажем, в Блоке, помимо многих других, – то, что так точно почувствовал Александр Кушнер: «Жене и матери в одной квартире плохо». Образ жены-Родины все время накладывается на образ Родины-матери, и между ними возникает страшный конфликт. Как следствие этого конфликта – появление то таких гениальных стихов, как «На поле Куликовом», то таких омерзительных, как «Скифы», которые этому «Полю Куликову» прямо противостоят. Конфликт Маяковского он сам сформулировал в стихотворении «Себе, любимому…»:

На этом конфликте построено все «Облако в штанах».

Конфликт Ахматовой точнее всех обозначил Святополк-Мирский, что попало в доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград»: «не то монахиня, не то блудница». А Святополк-Мирский исходил из определения Мандельштама «паркетное столпничество»[24], очень жестокого и хлесткого определения. Но если говорить об ахматовском образе и главном его противоречии, то это та самая обозначенная Жолковским сила через слабость. Мы видим Ахматову постоянно униженной, но Ахматова не просто не боится в этом признаться, а делает из этого унижения основную лирическую тему, и это становится залогом абсолютной победы.

Ахматова не боится признаться ни в чем. Она не боится признаться в том, в чем другие люди не расписались бы и под пыткой. Когда-то Марина Цветаева сказала, что лучшая строчка Ахматовой – «Я дурная мать»[25], потому что кто из нас способен сказать о себе такое? Ахматова не стесняется в стихах быть разлюбленной: «Сколько просьб у любимой всегда! / У разлюбленной просьб не бывает». Ахматова не стесняется в стихах похоти: «А бешеная кровь меня к тебе вела / Сужденной всем, единственной дорогой». У Ахматовой вообще в стихах чрезвычайно много бесстыдства, того, что прежде в стихи не попадало. И вот в этом ее сила. Поэтому ключевое слово в поэзии Ахматовой – «Могу», сказанное, кстати, не в поэзии, а в прозе, вместо предисловия к «Реквиему»:

Первое впечатление, которое производят стихи Ахматовой на читателя неподготовленного, – это впечатление силы, впечатление мощи. И это совсем не вяжется с обликом Ахматовой, вечно хрупкой, всегда болезненной, всегда как бы немного умирающей («Стала желтой и припадочной, / Еле ноги волочу»). Николай Гумилев, который нередко о ней отзывался с мужской мстительностью, как-то проговорился Ирине Одоевцевой: «Из-за Ани обо мне ходили слухи как о садисте (“Муж хлестал меня узорчатым, / Вдвое сложенным ремнем”), говорили, что я собираю своих поклонниц, как Распутин, выхожу к ним в цилиндре, заставляю раздеваться и хлещу». Особенно «в цилиндре» его, видимо, оскорбляло. При этом Ахматова, которая всю жизнь о себе пишет, что она больна, что она умирает от туберкулеза, была довольно крепкой, плавала как рыба и спала как сурок, не говоря уже о том, что ела за четверых. Гумилева ужасно раздражало, что она так хорошо спит. Он, как известно, вскакивал с раннего утра и однажды укоризненно сказал ей словами Некрасова: «Только труженик муж бледнолицый / Не ложится – ему не до сна!» На что она цитатой из того же стихотворения ответила: «На красной подушке / Первой степени Анна лежит». У Некрасова речь идет о похоронах, и на подушке несут орден Анны первой степени, но это ответ действительно гениальный: «Первой степени Анна».