В структуре национального центра реагирования было множество вертикалей, которые отвечали за ведение больных, здравоохранение, в том числе за надзорную и лабораторную деятельность, а также за мобилизацию общества, безопасные погребения, логистику, связь, защиту выживших и решение их психосоциальных проблем.

В стране был создан общенациональный телефонный номер 117, по которому могли позвонить люди, подозревавшие болезнь у себя или знавшие о том, что заболел кто-то другой. Чтобы гарантировать занятость населения, а также из-за того, что национальная линия не всегда могла собрать нужные подробности, систему продублировали на уровне округов – там можно было позвонить на личный номер мобильного телефона. Но в какой-то момент в Сьерра-Леоне было зафиксировано 500 случаев заболевания в неделю, а в списке отслеживания контактов значилось пять тысяч человек. Если учесть, что в стране было 14 округов, 149 вождеств и шесть с лишним тысяч деревень, связь между национальной системой и местным уровнем явно была недостаточной.

Поскольку за борьбу с эпидемией отвечали силовые ведомства, возникали ситуации, когда карантин объявляли во всех соседних домохозяйствах, а нередко и во всей деревне и вводили комендантский час. Потом местные власти сузили ограничения и стали закрывать «определенные группы домов» и иногда отдельных людей. Однако столь непродуманный подход уже создал предпосылки для взаимного недоверия между обществом и борцами с эпидемией, которое привело к тому, что многие крестьяне прятали больных и умерших.

Подготовка к реагированию на вспышку считалась первой фазой. Вторая фаза – и тут на сцену выходит ваш покорный слуга – должна была свести к нулю число новых случаев.

На одном из брифингов я услышал, что медицинские работники по-прежнему продолжают заражаться. Это было неудивительно, ведь люди допускали массу ошибок: сняв очки, терли глаза, курили в биоизолированных помещениях, брали в красную зону мобильные телефоны, чтобы отвечать на звонки. Некоторые из заразившихся медиков ухаживали за людьми в деревнях, поэтому их инфицирование, возможно, не следовало учитывать в статистике медицинских учреждений. С другой стороны, если списать эти случаи на заражение в сообществе, можно скрыть недостатки инфекционного контроля в лечебных центрах.

Тем временем во Фритауне объединить данные и попытаться их осмыслить мне помогала доктор Дельфина Курвуазье, еще один консультант ВОЗ из Женевы. Она рассказала мне, что информация поступает разными путями: из 13 лабораторий, из системы отслеживания вирусных геморрагических лихорадок и из системы отчетности районов. Привести все эти источники к общему знаменателю было непросто. В итоге все сводилось к заключению лаборатории. Однако информационные системы были не только устаревшими, но еще и неточными: попадались образцы без людей, люди без образцов, были разночтения в написании фамилий.

Эти потоки информации должны были стекаться в министерство и образовывать единую систему. Однако общей картины не получалось: система не была предназначена для объединения такого большого объема записей. У всех были собственные алгоритмы проверки данных, а значит, и разные числа для подозрительных и вероятных случаев. Дублирующие записи удаляли не всегда, случались задержки в две-три недели во вводе тех данных, которые все-таки удавалось получить.

Я как эпидемиолог сразу заинтересовался происхождением и движением информации. Приехав в округ, я понял, что обо всех смертях и подозрительных случаях полагалось сообщать в окружной центр экстренного реагирования. Изо рта умершего следовало взять мазок и отправить образец на анализ на наличие нуклеиновых кислот. Затем независимая надзорная команда должна была собрать историю болезни и заполнить отчет о случае. За посещение больных людей отвечала надзорная команда, сотрудники которой заполняли другой бланк и вызывали скорую помощь, если человек подходил под определение подозрительного или вероятного случая. Скорая помощь забирала человека в отделение для больных Эболой для проведения клинической оценки и передавала образец крови в лабораторию. Если лаборатория подтверждала случай, команда расследования эпидемий проводила более подробное собеседование и заполняла еще один бланк. В течение следующих трех недель ежедневно приходила команда отслеживания контактов – они тоже заполняли различные бланки, и расхождений в написании одних и тех же имен становилось еще больше.

Сложнее всего было добиться указания единого номера случая на всех образцах. Некоторое время спустя Центры по контролю и профилактике заболеваний предоставят надзорные листы с тремя штрихкодами. Если у пациента брали три образца, их обозначали этими кодами. Но если врачи хотели проверить дополнительные образцы, то, поскольку пациент еще не был выписан, они просто брали новый бланк и ставили штрихкоды с него. Таким образом, каждый человек теоретически мог получить множество идентификационных номеров. Образцы биоматериала часто попадали в лабораторию с задержкой, особенно если был задействован человек, ответственный за сбор мазков у умерших. Один образец провалялся так целых восемь дней. Когда его все-таки доставили в лабораторию, тест показал положительный результат.

Эпидемиологические команды просматривали лабораторные таблицы, чтобы проверить, какие случаи считать подтвержденными на основе положительных результатов анализов. Но иногда представители министерства заявляли: «Результат лабораторного исследования положительный, но случай не подтвержден». Возможно, они знали, что это дубликат уже известного подтвержденного случая, но чаще они просто стремились ограничить число больных и «контролировать» рост заболеваемости.

Когда Дельфина обновила базу данных, чтобы связать эпидемиологию с положительными лабораторными результатами, у нее тут же обнаружилось 500 лишних случаев. Для эпидемиолога и специалиста по статистике вроде меня такие расхождения были очень тревожным знаком. Но о самых больших искажениях мне еще предстояло узнать. Когда я отправился в округа, где эти данные собирали, я увидел, что местные эпидемиологи вообще не пользуются системой, которую с таким трудом пытаются привести в порядок во Фритауне.

О другом не менее серьезном промахе мне рассказал доктор Йоти Забулон, сотрудник Программы медицинской безопасности и чрезвычайных ситуаций в Африканском региональном бюро ВОЗ, теперь заместитель директора ВОЗ по Сьерра-Леоне, – эту должность создали для него, чтобы координировать реакцию от имени ВОЗ в стране. Мы познакомились много лет назад во время вспышки Эболы в Уганде, и никто не умел управлять такими ситуациями лучше него.

В июне 2014 года он сказал властям: «Нам нужно 276 тысяч долларов, чтобы подавить вспышку». Около 10 процентов этой суммы пошло бы на надзор. Еще он добавил, что потребуется как минимум 16 автомобилей. Однако в то время такую поддержку взять было неоткуда.

Восемь месяцев спустя, в феврале, мы сидели у него в кабинете и он показал мне целый автопарк за окном: машин было так много, что их негде было припарковать и они просто стояли вдоль улицы. В тот момент, когда это могло иметь решающее значение, ни ВОЗ, ни международные спонсоры, ни правительственные органы не выделили необходимых средств. Только после того, как заболели первые американцы и их пришлось отправлять в США по программе Medex, Эбола в Западной Африке вызвала «международную обеспокоенность» и деньги полились рекой. На глобальном уровне ВОЗ объявила чрезвычайную ситуацию международного значения в области общественного здравоохранения с месячной задержкой, несмотря на просьбы «Врачей без границ» и других организаций.