Джон Тиндаль добивался своей Маргарет, как он не добивался до этого ничего на свете, даже повышения жалованья на двести фунтов у своего научного руководителя, также небезызвестного Майка Фарадея.

В процессе ухаживания за Маргарет Джон совершил три роковые ошибки.

Во-первых, Джон прислал Маргарет групповое фото со своими коллегами, на котором он стоит. То есть все его коллеги сидят вокруг стола, а он, единственный среди них, стоит.

«Почему вы стоите? – спросила пытливая девушка у Джона в своем ответном письме после получения фотографии. – У вас же самая длинная борода».

Джон ответил что-то невразумительно-пылкое, не поняв подтекста. Англичане, пораженные империалистическим духом колонизаторства, не владели искусством подтекста. Между тем, женщина вся из него стоит. Собственно, женщину недостаточно только слушать, для полноты восприятия также необходимо считать взмахи ее ресниц.

Маргарет имела в виду, перевели бы мы мистеру Джону Тиндалю, окажись мы в тот момент рядом, что джентльмен с такой солидной бородой, вынужденный стоять в присутствии других менее бородатых коллег, для дамы де юре подозрителен. Человек, стоящий на фото, на котором все сидят, точно не способен добиться повышения на двести фунтов. Маргарет, конечно, не могла знать про двести фунтов, но женская интуиция наверняка нашептывала ей точные цифры.

Одним словом, прислав девушке это сомнительное фото, Джон собственноручно подсунул Маргарет компромат на себя. Нет, чтобы последовать примеру все того же небезызвестного научного руководителя Майка Фарадея. Вот уж кто знал толк в эффектных фотографиях. Например, известен его снимок под названием «Фарадей показывает жене Саре свой электродвигатель».

Во-вторых, Джон честно ответил Маргарет на ее вопрос о теме его диссертации. Спрашивается, трудно, что ли, было слямзить название у своего научного руководителя, вездесущего Майка Фарадея: «История свечи». Тогда же «Диссернета» еще не было, воруй на здоровье. И романтично, и загадочно. Но Джон ответил прямолинейно, как Оксфорд-стрит в некоторых местах: его научный труд назывался «О поверхности шурупов». Известно, что на письмо Джона с этим его признанием Маргарет уже не ответила.

Наконец последний гвоздь в крышку отношений Джона и Маргарет вбил ее визит к нему в лабораторию. О, если бы (переходим мы здесь на патетический лад) Джон хотя бы показал Маргарет свой электродвигатель, как Фарадей жене. Но нет же, истый фанатик показал девушке опыт. Он создал маленькое облако пыли, что характерно, из пыли и подсветил его лучом света. Пыль моментально окрасилась в голубой цвет.

– Вот, Маргарет, – триумфально объявил Джон, – я только что доказал, почему небо голубое. Небо голубое из-за нашего лондонского смога. Если бы не было смога, небо было бы белым, каким оно и является на самом деле.

Маргарет заплакала и убежала. Больше они с Джоном не встречались.

Истеричка? Отнюдь.

Ее чувства можно понять. Девушка из простой семьи из пригорода приходит на свидание к маститому ученому. Именно на свидание, а что же это, как не свидание, коль скоро мужчина приглашает женщину в замкнутое помещение с намерением что-то ей показать. И вот на этом свидании, на которое девушка, к слову, надела свое самое лучшее платье, чего Джон, конечно же, не заметил, Маргарет слышит буквально следующее.

Небо, восхитительно голубое небо Лондона, про которое через сто пятьдесят лет в далекой неведомой России споет Земфира, то самое не застроенное трущобами небо, единственное, что есть прекрасного во всем этом Лондоне девятнадцатого века с его потрошителями и колониями, оказывается – тадам! – такое из-за смога. А так-то оно белое, на самом деле. Как бельмо на глазу ее тетушки Элизабет из Девоншира.

Невероятно романтично, браво, Джон! Прибавим к этому грандиозному факапу стоячее фото и диссертацию о поверхностях шурупов, и quod erat demonstrandum:

Англичане не разбираются в женщинах.

В аптеке мне неожиданно не продали лекарство. Сказали, мол, у них новые правила, и теперь на рецептурные препараты нужно предъявлять рецепт.

– Да ладно, рецепт же написан у меня на лице… Нет? Все-равно не продадите?

Реприза не прошла. Женщина-провизор на глазах превратилась в камень, как делают все ответственные работники, когда исполняют инструкции.

А мое лекарство, хоть и по рецепту, было довольно распространенным, и вовсе не их тех, от которых может кинематографически вштырить. По крайней, мере меня никогда от него не вштыривало, ни кинематографически, ни как-то иначе, возможно, дело в дозировке.

И тут я вдруг вспомнил один эпизод из начала девяностых. Мне шестнадцать, я в продуктовом магазине, и мне не продают портвейн.

– А если так? – спросил я тогда, в девяностые, и улыбнулся.

Продавщица из девяностых на секунду засомневалась (как мне показалось), в ее взгляде промелькнула фея-крестная, но она быстро опомнилась и снова включила злую мачеху. Портвейн мне тогда так и не продали.

Эти два случая в чем-то похожи, поскольку при правильном использовании портвейн – тоже лекарство.

Еще раз взглянув на неумолимую женщину-провизора, я решил повторить тот трюк из девяностых и улыбнулся ей. Вдруг на этот раз сработает. Ведь с тех пор, по моим скромным подсчетам, я нажил увесистую мужскую харизму.

– А если так? – игриво спросил я.

– У вас что, судороги, мужчина? – бесстрастно поинтересовалась женщина-провизор. – Ваш препарат не противосудорожный, он все равно не поможет.

С мужской харизмой я, конечно, махнул. Если годы что и прибавили к моему лицу с юности, так это цемент. А с цементом на лице улыбаться довольно неудобно, да и немилосердно по отношению к ближним.

Однажды я был великолепен. Не «хорош», «неплох» или «вполне себе», а именно – великолепен. Окна первых этажей, промытые недавним дождем, отражая меня, шептали: «Ты великолепен».

Слишком сытые, вечно перекормленные московские голуби, объевшие остальных голубей России, пролетая надо мной, курлыкали: «Не будем на тебя гадить. Ты – великолепен!»

Сверкающий неестественной матовостью «Гелендваген» покосился в мою сторону фарами, пропуская меня в неположенном месте вдали от пешеходного перехода, и проурчал пятнадцатицилиндровым двигателем: «Ты великолепен! А я что, я всего лишь жалкий гелик!»

Я не сделал ничего особенного. Я даже не похудел. Я был просто великолепен, без условий и доказательств, без сносок и примечаний, как в три годика.

Впервые за долгое время я был настолько уверен в своем великолепии, что замурлыкал себе под нос старую песенку Бутусова:

«Казанова, Казанова, зови меня так!»

Получилось все же не совсем себе под нос, а достаточно громко. Девушка, шедшая по улице рядом со мной параллельным курсом, от неожиданности выплюнула свой кофе, который за секунду до этого щедро отхлебнула из бумажного стаканчика.