— Я вас не понял, — перебил Стремухин. — Форинты — кому?

— Он продавал солдат венгерским фермерам, — растолковал ему пилот.

Карп не стал спорить:

— Пусть продавал… Вон, футболистов продают — никто за них нигде не возмущается. Даже завидуют.

— Твоим солдатам, думаю, платили чуть поменьше, чем Бэкхему, — сказал пилот с усмешкой.

Карп возразил:

— Им не платили, не положено. Где у солдата деньги, там и пьянство, и развал всей дисциплины… Но их кормили, и они были довольны. В солдатской столовке так не пожрешь. Конечно, не гуляш, не мясо, но мамалыги, или как у них там эта кукуруза называется, — этого всегда от пуза, и добавки сколько пожелаешь… Нет, они были довольны. Тут тебе служба идет, а тут тебе и мамалыга с абрикосами на свежем воздухе.

— Твое начальство тоже было довольно? — спросила Карина.

— А что начальство? Тоже наши люди… Где объяснишь ему, а где поделишься… К тому же у меня всегда был про запас надежный довод. Как чувствую, над Ференцварошем сгущается гроза, что означает: жди комиссию, я сразу чищу ружья. Комиссия свою работу сделает, я говорю: ласково просим отдохнуть и поохотиться на кабана.

— Ну что ж, охота — веский довод, — сказал пилот.

— А вот и нет, не угадал, — обрадовался Карп. — А вот и не охота, хотя, конечно, и охота. Все дело не в охоте и даже не в убитом кабане. Все дело в легком.

— В смысле? — не понял Стремухин.

— Я им готовил легкое из кабана. Они заранее про это знали и предвкушали целый день, пока идет проверка, как я им испеку кабанье легкое.

— А на рецепте, ясно, гриф «военная тайна», — сказал пилот, и Карп ему ответил:

— Не тайна, нет, но ты так не сготовишь. Довольно дорогой рецепт, я так скажу. Во-первых, нужен только что застреленный кабан, причем с неповрежденным легким. И, во-вторых, полная фляга молока.

— Что, целых тридцать литров?

— Положим, пятьдесят, — гордо поправил Карп.

Карина удивилась:

— Зачем? Кабан не слон.

Карп подтвердил:

— Кабан не слон, да, но таков рецепт… — Он выпил, сыром закусил, потом продолжил: — Я вынимал из кабана легкое, мыл и подвешивал его к абрикосовому дереву.

— Обязательно к абрикосовому? — спросил Стремухин.

— Просто под боком не было других… Затем я начинал лить кружкой в легкое из фляги молоко. Легкое, если вы знаете, это такая губка. Я понемногу сверху лью, и легкое вбирает молоко, и снизу выливается на землю все жидкое, вся эта сыворотка. А все, что в молоке полезного и твердого, там, в этой губке, в легком, оседает. Работа длится долго, тут терпеть, не подгонять… И вот, когда я этаким манером сквозь легкое пролью всю флягу, все пятьдесят литров парного, прямо с фермы, молока, только тогда можно сказать, что легкое готово. Оно все туго напиталось этим питательным молочным жиром. Оно готово, но еще не приготовлено. Тут я его снимаю с дерева, и запекаю на углях, и подаю на стол. Это и есть мой главный довод.

— Должно быть, гадость, — предположила Александра.

Карп не обиделся.

— Вот ты сейчас сказала «гадость». А наш полковник Семисестров за эту «гадость» был готов и родину продать. Конечно, не в буквальном смысле, он был советский патриот, но у него такая присказка была: «Я за твое кабанье легкое, майор, готов и родину продать». Вот так он говорил.

Карп замолчал, нахмурился, уставился в тарелку с сыром, качая молча головой, словно он с кем-то спорил и решительно не соглашался.

— А ты, малыш, кого решил сегодня помянуть? — спросил пилот у рыжего.

Тот засмущался, поглядел в лицо подружки, словно ища поддержки у нее, потом признался:

— Я никого, я Лорда помянул, это была моя собака, но только вы не обижайтесь, что он был не человек. Мы с мамой Лорда очень любили, мама взяла его, когда меня еще на свете не было, и прожил он у нас шестнадцать лет. Он был эрдельтерьер.

— Ты не волнуйся, я не обижаюсь, — сказала ему Карина. — Чего тут может быть обидного, если вы его любили.

…Стремухин снова выпил водки и головой мотнул, силясь стряхнуть с себя взгляд Александры, глядевшей на него, почти не отрываясь. Теплая водка жгла гортань; язык деревенел; намокшая рубашка липла к телу и теснила грудь…

— А вы? — спросила Александра, и он отвел глаза. — Кого вы поминали, когда выпивали? Или не можете сказать?..

Стремухин оборвал ее:

— Там, извините, угли, думаю, дошли…

Он торопливо встал со стула и, не оглядываясь на нее, пошел к мангалу.

Угли дошли, были прозрачны; алой волной качаясь и колеблясь, сквозь них тек свет; сухой, глубокий, ровный жар шел от них вверх. Стремухин опустил поочередно на мангал все десять шампуров. Часов он не носил, и потому стал сам считать секунды, готовясь через три минуты перевернуть все шампуры, чтобы шашлык на них не подгорел.

— И — раз, и — два, и — три… — считал он громко вслух, стремясь забыться в этих громких мерных выкриках, сосредоточиться на счете и остановить им возвращение в мысль о смерти, начавшееся вновь после того, как дождь прошел над Бухтой. — И — четыре, и — пять, и — шесть…

Жар углей был силен; Стремухин, чтоб не оплошать, не стал ждать трех минут, перевернул все шампуры уже на сто двадцатом выкрике; все больше увлекаясь работой углей, развеселился понемногу… Теперь он не выкрикивал, но выборматывал секунды и через две минуты опять перевернул все десять шампуров. Цвет мяса был умеренно коричнев, оно пеклось, но не обугливалось, и, еще раз перевернув его, Стремухин дальше вел свой счет уже и молча. Раскачиваясь и вдыхая пряный, горьковато-сладкий, будто жженый сахар, загустевающий шашлычный дым, он про себя твердил, словно заучивал: «…и — тридцать, и — тридцать один, и — тридцать два, и — тридцать три», но не успел он выйти из минуты, как был сбит с толку и со счета шумным дыханием за спиной.

Стремухин отшатнулся.

Александра улыбнулась виновато и спросила:

— Могу я вам помочь?

— Спасибо, нет, — ответил ей Стремухин, стараясь вновь наладить счет, панически прикидывая, сколько потраченных на разговор секунд надо будет прибавить к счету: пять, шесть или, с запасом, десять…

— А все-таки, — не отставала Александра. — Могу я, например, вас чем-нибудь развлечь? Вы тут один и что-то невеселый…

Стремухин не ответил и яростно схватился за шампур. Перевернув, увидел на кусках баранины еле заметные полоски гари.

— А, черт! — сорвался он. — Ну как вам объяснить! Нельзя! Нельзя мешать, когда я занят делом! Не надо под руку мне говорить! Черт, черт! — вскрикивал он, переворачивая задрожавшими руками шампур за шампуром и не боясь, уже почти желая найти на шашлыке следы обугленности. — Уйдите, я прошу! Иначе я испорчу! Я что, вас звал сюда? Я звал?! Я звал?! Я звал?!