Он, будто раздувая и вороша остатки теплых углей, пытался помешать ее глазам потухнуть, но вспоминать при ней о прошлых радостях Лива ему не позволяла, вслух предвкушать калифорнийское житье не соглашалась; Карину с Гамлетом воспринимала сухо; Ишхан не знал уже, что ему делать. Сказал ей как-то: «Лива, Лива, ты немножко приуныла; пойдем гулять куда-нибудь; сядем с тобой в любую электричку на платформе Лианозово, сойдем на станции, где много русского леса; мы из окна увидим, где его побольше, и сойдем».

«Оставь меня, я спать хочу», — сказала ему Лива и уснула; и однажды не проснулась.

…Ишхан прислушался: лес вдалеке скрипел, ныл и трещал ломающимися сучьями; кто-то, дороги в темноте не разобрав, пытался сквозь него продраться к берегу со стороны пансионата; глухие вскрики донеслись оттуда, как если б этот кто-то сослепу поранился о ветки.

Не стало Ливы, и Ишхан стал стар. Год он лечился, сам не зная от чего; ничем отдельным не болел, но из него, как из винного меха, прорванного по шву, вытекли силы. Он понял: это старость, и от нее не лечатся — к ней привыкают. Он и привык. Потом нанялся сторожем сюда, на лодочную станцию, — поближе к Гамлету, дела которого пошли вразнос. Гамлет их начал запускать, когда во имя Ливы всего себя настроил и нацелил на переезд в Америку. Как только переезд лишился смысла, Гамлет впервые в жизни сник, лишился компаньонов и клиентов, лишился всех опор и, увлекая за собой Карину, поплыл щепой, покуда не прибило его к Бухте, к Карпу. Теперь он вместе с Карпом жарит шашлыки и понемногу начинает думать и прикидывать, как снова встать на собственные ноги…

Едва подумав о мангале Гамлета, Ишхан услышал в себе нытье вины. Будь он, Ишхан, упорней и упрямей, растормоши он Ливу, силой вытащи ее на долгие прогулки по подмосковным рощам, она, как знать, и продержалась бы, она б успела улететь, и океан, пусть против ее воли, своим тугим дыханием вернул бы ее к жизни, а там, глядишь, и Гамлет бы приехал, ясный и сильный, как всегда, — расставил бы повсюду твердые опоры этой новой жизни…

Пора было утихнуть, совладать с собой; Ишхан привычно обратился к тому немногому, что в нем осталось от былого школьного учителя: он мысленно листал учебник химии, пока не выбрал формулу из тех, что подлиннее; мысль понемногу успокаивалась, степенно разворачивая формулу бензольного кольца, но не успел он то кольцо замкнуть, как был сбит с толку чьим-то топаньем по берегу. Два незнакомых темных силуэта, словно отлипнув от тьмы сосен, колеблясь и качаясь, приближались. И шли они не к пляжу, но шли прямо на него. Ступили, скрипнув досками, на лодочный причал и, подойдя вплотную и набухнув плотью, пахнущей водкой и подмышками, вдруг оказались парнем и девицей.

— Нельзя здесь быть, — буркнул Ишхан, не поднимаясь с досок.

— Но ты же здесь, — сказал парень.

— Мне положено.

— Лодки твои? — спросил парень.

Ишхан не ответил.

— Я б покаталась, — сказала жалобно девица. Голос ее был хрипл.

Парень потребовал:

— Дай лодку, дед.

— Нельзя, — сказал, тревожно раздражаясь, Ишхан. — Я не имею права.

— Да ладно тебе, кто узнает…

— Сейчас мой сменщик подойдет.

— Да ладно, дед, когда он подойдет!.. Пока он подойдет, мы приплывем.

— Уже приплыли, — не сдержавшись, пробормотал Ишхан.

— Ты это что сейчас сказал? — спросил парень с ленивым удивлением.

— Я говорю: вы отдыхаете, ну выпили немножко, вот и идите, дальше отдыхайте. А здесь — нельзя.

— Нет, ты скажи, ты что сейчас сказал?

Девица вдруг зевнула громко во весь рот и спрыгнула с причала на песок.

— Куда ты? — крикнул парень.

— Не хочет — ну и … с ним, — отозвалась девица. — Пойдем еще гулять.

— А ну стой! — окликнул ее парень, не глядя на нее, словно знал точно: подчинится.

Она и подчинилась; вновь скрипнула доска причала под ее ногой.

— Я тебе, дед, еще раз говорю, — заговорил вновь парень, — мне нужна лодка.

— Я не могу, — сказал Ишхан.

— Мне нужно, дед.

— Не слушай его, дед, — встряла девица. — Ему без разницы: что лодка, что не лодка…

— Не лезь, — прикрикнул парень.

— Я и не лезу. Пойдем гулять, чего здесь без толку базарить; и холодно сейчас кататься…

— Не лезь, кому сказал!.. Дед, не задерживай.

— Я вас и не задерживаю.

— Вадик, пошли, — захныкала девица. — Не порть мне настроение.

— Да в жопу настроение!

— В чью жопу настроение?

— В чью, чью! Твою!

— В мою?!

— Твою! Чье настроение, того и жопа!

Миг было тихо; и девица взорвалась:

— Ты сволочь! Сволочь! Сам ты настроение! Сам жопа, понял? Ты, сука, кто, чтоб привязаться? Ты кто такой, чтобы ко мне привязываться? Я бы спала сейчас, а не шаталась тут с таким!

— С каким?

— С таким! С таким! П…к! Собака! Чмо вонючее!

Ишхану показалось, ее жилы сейчас лопнут, и следом лопнут его жилы, не в силах вынести весь этот визг.

Парень пролаял:

— Что сказала?!

— То и сказала!

— Что ты сказала?!!

— Отъ…ись!

Ишхана захватило, зашатало звенящее, как детская юла, головокружение; ему почудилось, что нет под ним уже дощатого причала, что он повис над досками в прохладном и свободном воздухе и что его ничто уже не держит и не сможет удержать; с ясным и злым сознанием ненужности, непоправимости того, что он сейчас ей скажет, он ей сказал:

— Ай, девушка! Да как ты можешь так позволить разговаривать! Ай, ты не понимаешь, очень глупая ты дура, что тебя замуж не возьмут! Кому ты будешь с грязным ртом нужна? Только таким, чтобы пошляться вечерок, чтобы тебя и оплевать, и оскорбить по-всякому! Разве такой должна быть девушка?

Он словно издали услышал хриплый голос девицы: «Вадик, он что, чего он? Он чего сейчас несет? Скажи ему!», но, на нее не глядя, обратив лицо к чернеющему гребню крон на темном небе, поторопился, утихая, досказать ей:

— Девушка тихой быть должна, она не гоготать — гы-гы! — должна и не орать с открытым ртом; она должна совсем немножко улыбаться, глядеть тихонько глазками из-под ресниц и снова прятать глазки под ресницами; она должна веселой, доброй быть, мыть голову и лишних слов не говорить, лишнего крику не шуметь и все в себе за всех переживать…

Эти последние слова о крике, шуме и переживании Ишхан договорил совсем неслышно, словно и не вслух; пока дошло до этих слов, он заскучать успел, устать, и с каждым словом говорил все тише, глуше, неохотней; он был готов уже и пожалеть о том, что говорил, да не успел. Удар по голове лишил его сознания.