class="p1">Никритин опустил взгляд, всмотрелся в старообразное лицо приятеля — возбужденное, выжидающее.

— Иди ты, знаешь... — тряхнул он плечом, скидывая его цепкую, обезьянью руку.

— Ну, так и знал! — по-мартышечьи сморщился, загримасничал Шаронов. — Пижон! Невинности его хотят лишить, первородства живописного. Как был, так и остался пижоном. Копировщик несчастный!..

В раскрывшиеся двери зала, как в воронки, хлынули люди — и Шаронов затерялся в общем потоке.

Все еще нервно кривя губы, Никритин уселся сзади, поближе к двери. Перешагнув через его ноги, рядом уселся Афзал — однокашник-суриковец.

— Где пропадал? — негромко спросил он. — Мамашка даже спрашивала... Пишешь что-нибудь?

— Так, ерунда... — покосился Никритин на его серьезное лицо, непривычно белое для узбека, с черными писаными бровями.

— Приходи, покажу кое-что, — поерзал Афзал, устраиваясь удобней. — Плов сделаем, попишем вместе... Сам знаешь, моя мастерская — айван, настоящий пленер.

Зазвенел в президиуме колокольчик, зал понемногу стих. Съезд вступал пока что на привычный путь.

Вступительное слово председательствующего. Оглашение приветственных телеграмм. Доклад...

Все — солидно, скучновато, дремотно.

Никритин вычерчивал, слушая вполуха докладчика, замысловатый орнамент в блокноте, специально изданном к съезду. Наконец он поднял голову, оглянулся. Впереди наискосок возвышалась на прямой массивной шее откинутая голова Скурлатова — шефа, наставника. Густая коричневая шевелюра с редкими взблесками седины.

«Подойти в перерыве? А стоит ли...» Вспоминался последний разговор с ним...

Это случилось на другой день после обсуждения «Жизни». Скурлатова почему-то не было в комиссии, и Никритин понес картину к нему домой.

Знакомая дверь, обитая черной запыленной клеенкой. Медная табличка с именем хозяина, от которой веяло чем-то старомодным. Кнопка звонка.

Открыла дверь Инна Сергеевна — в пестром застиранном платье, покрытая платком, собранным в узел на лбу. Видимо, затеяла уборку...

— О-о-о, Алеша!.. — пропела она. — Здравствуйте, милый! Заходите. — Она прикрыла дверь и обернулась: — Принесли что-то новое?

— Покойницу... — усмехнулся Никритин.

— Ну-ну, не так мрачно! — тронула его за локоть Инна Сергеевна. — Идите, он в кабинете. Я приду к вам посмотреть.

Иван Матвеевич полулежал на диване, запахнувшись махровым халатом, и, попыхивая трубкой, читал.

Подняв глаза на Никритина, он отложил книгу. «Дидро, «Салоны», — прочел на обложке Никритин.

— Видишь, приболел немножко, — ткнул мундштуком трубки в перевязанное горло Скурлатов. — Ну, показывай, что скрывал от меня... Обсудили вчера?

— Осудили... — поиронизировал Никритин, развернув картину и устанавливая ее на стуле.

Скурлатов поднялся с дивана, пыхнул трубкой, сощурился сквозь дым. Долго молчал, склонив голову и разглядывая холст.

...Очень юная обнаженная девушка вполоборота к зрителю. Вступила в воду — и запрокинула голову, вскинула в восторженном порыве руки к оранжевому диску солнца, просвечивающему через тонкое облачко. Краски напряженно-насыщенные, локальные: ультрамариновая вода, пронзительная зелень листвы, берлинская лазурь неба. На переднем плане — полоска ярко-палевого песка с четкими фиолетовыми тенями... Все нарядно, мажорно, несколько условно.

Скурлатов снова пыхнул трубкой и, не глядя на Никритина, спросил:

— Как ты это назвал?

— «Жизнь», — вяло ответил Никритин: он уже заметил, как неодобрительно шевелятся мохнатые брови шефа.

— Мда... умствуешь... — по-прежнему не глядя на Никритина, проворчал Скурлатов. — Только что прочел вот в этой книжице о некоторых... которые, чрезмерно соображая, ничего не понимают...

Яростно насасывая потухшую всхлипывающую трубку, он принялся ходить по ковру — вдоль полочек с коллекцией терракотовых статуэток.

Остановился, взял вакханку с закинутым над головой тирсом, посмотрел на нее. Поставил на место.

— Ты меня прости... — взглянул он наконец на Никритина. — Но ведь это нисколько не лучше того, что ты якобы презираешь. Ни работ наших парадных мастеров, ни даже старых академистов. Да, да! Несмотря на все ухищрения колорита и примитив в рисунке!.. Старики писали с манекенов. А у тебя что — живая плоть?..

Никритин молчал, уперев взгляд в книжные стеллажи, занимающие всю стену кабинета.

— Как ты считаешь, она живая? — обратился Скурлатов к жене, прислонившейся к двери. Никритин не заметил, когда она вошла.

Инна Сергеевна не ответила: она смотрела на картину.

— Возьмем наших парадных... — вновь зашагал по ковру Скурлатов. — Скажем, Тоидзе... У него ведь стилизация под старую грузинскую миниатюру. У него — свое!

— Ну, напишу десяток холстов — тоже будет мое! — перебил Никритин, исподлобья взглянув на шефа.

— Нет, нет и нет! — выкинул руку с зажатой трубкой Скурлатов. — Версификаторство не может стать своим! У тебя по-своему подана не живая действительность, а по-своему подан Гоген. Экзотика жарких поясов, манера подачи — все от него! Но ведь то — француз видит. И по-своему видит. А ты же русский человек, ты не можешь смотреть глазами француза. Кроме того, ты ведь не наезжий турист. Сколько воды из Анхора попил, сколько риса да узбекского маша съел — на этом вырос! Откуда же сие?..

Никритин молчал, чувствуя, как начинают гореть эти проклятые уши. Особенно смущало то, что Инна Сергеевна слышала, как его отчитывают. И молчала, переводя взгляд с одного на другого. Никритина начинал раздражать апломб шефа. «Завелся! — думал он зло. — Любишь поговорить!»

Скурлатов остановился перед картиной, пососал давно потухшую трубку.

— Стыдно! — метнул он взгляд на Никритина. — Девчонке, по-моему, шестнадцати нет, а ты ее обнажил. На нее же жалко смотреть!

— Ну, знаете!.. — всплыл наконец и Никритин. — С этого бы и начинали!.. Хотя и на том спасибо. Ведь в комиссии все крутились вокруг да около.

— Ваня, Ваня! — протянула руку Инна Сергеевна. — В этом ты, по-моему, не прав. Не уподобляйся ханжам...

Скурлатов резко обернулся к ней, пригнул голову.

— Инна, я тебя прошу... оставь нас, — сказал он, сдерживая гнев.

Инна Сергеевна виновато улыбнулась Никритину и вышла, тихо прикрыв дверь.

Скурлатов, подойдя к письменному столу, набил свою трубку, вновь задымил. Когда он обернулся, лицо его как-то посерело, стало скучным, разительно непохожим на автопортрет — единственное полотно в кабинете.

— Ну скажи... — он зябко запахнул халат, взглянул из-под бровей. — Что ты ходишь ко мне, чего ты от меня хочешь? Чтоб я тебе дал