– Наивные! Бескозненные! [60] – пояснил Боровский.

– Идоломольцы! Язычники! – бушевал меж тем Александр.

– Да что вы! – удивился Боровский. – Небесного бога Торумапочитают, живущего на верхнем ярусе неба. Живут жизнью природною… уж на чтонаши крестьянушки с божьим миром ладят, а эти просто-таки растворены в нем.

– В церковь божию не ходят, – настаивал Меншиков.

– Не ходят, – согласился Боровский. – Да церковь нашамаловата, тесновата, ветровата. Руки никак не дойдут, да и денег… А что доэтих, туземцев, то у них есть некто… вроде священника. Что она им скажет, тоони и делают, а говорит она жить в мире, свар не затевать, зверья по весне небить, рыбы более чем на еду не нужно ловить – все по уму, все по добру.

Воображение Меншикова вмиг нарисовало образ сухонькойстарушки, сидящей в уголке чума из оленьих шкур и проповедующей своим наивнымсоплеменникам заветы добра и мудрости. Верно, он, забывшись, высказал своипредположения вслух (такое с ним бывало иногда в последние смятенные времена!),потому что Боровский глянул как-то странно и ответствовал в задумчивости:

– Да бог ее разберет, кто она такая! Видели ее и старухою.Есть тут один вогул – ветхий, как праотец Ной! – так он клянется-божится, мол,и в пору его молодости она уже была древнее седой древности. Врет, конечно. Илипутает. Я видел ее – не девчонка, конечно, но женщина молодая, в соку. Красавицане токмо по здешним меркам. Не чета, разумеется, Марье Александровне, но всвоем роде особа примечательная.

– Да кто ж она? – уже с явным любопытством спросил Меншиков.

Боровский помолчал, как бы подбирая слова:

– По-здешнему – шаманка. Вот ежели умрет кто – она его душув загробный мир провожает.

– Плакальщица? – предположил Александр Данилыч.

– Нет, не то! Рождается у вогулов дитятко – она егопринимает, именем нарекает, с роженицей – по-ихнему, по-туземному, родившаябаба нечистая, должна в шалаше, хоть бы и на морозе, неделю сидеть! – так вот,она с роженицей в том шалаше сидит, песни ей поет.

– Повитуха! – догадался Меншиков.

– Подымай выше! Я сам видел – сам, вот крест святой! – какона из охотника, который невзначай напоролся на самострел и уже дух испускал,выманила черную тень – это его болезнь была – и ее изгнала, а охотник с той же минутыпошел на поправку.

– Знахарка! – протянул Меншиков.

– Да!

Боровский перевел дыхание и с видимым удовольствием ожидалновых вопросов, однако Александр Данилыч молчал, задумчиво глядя на крылечкосвоей халупы, где появилась Маша и, сторонясь брата с сестрой, присела наступенечку: печальная тень, отдаленное напоминание о той сверкающей красавице,которой некогда молодой русский царь надел на палец перстень с бриллиантом…чтобы вскорости и отобрать.

Взыграло ретивое у Меншикова! Он любил свою дочь, однако незнал о ней ничегошеньки, а потому был совершенно уверен, будто Маша на глазахчахнет от позора и невзгод, от тоски по былому великолепию и блистательнойжизни, которая в одночасье рассыпалась в прах. За сына и младшую дочь он не такопасался: злость иногда – лучший пособник выживанию. А это равнодушноесмирение… чудилось, Машина душа, жизнь, сердце все же утонули там, в Волге, аим досталось вытащить из воды лишь некую оболочку, обреченную вскоре истаять,ибо не в силах она влачиться по земле, не понукаемая живым, трепетным биениемкрови.

– Знахарка… – повторил он безотчетно, и встревоженный голосБоровского наконец-то пробился сквозь оцепенение его задумчивости:

– Александр Данилыч! Вы о чем, сударь?

– Государь-воевода! – пылко схватил его за руку очнувшийсяМеншиков. – Дочь мою видели? С некоторых пор она… вредоватая [61] сделалась,будто порченая. Сгубили ее грехи мои, а сие мне несносно. Бог, может быть,простит мне еще один грех, коли я за спасением жизни дочери обращусь к этойвашей… идоломолице. Не судите – поймите меня, ваша милость. Подскажите, гдеотыскать сию шаманку-знахарку!

Он с трепетом воззрился на воеводу, полагая увидеть в еголице осуждение, однако Боровский глядел обескураженно:

– Где найти? Да бог ведает! Она мне не сказывается. Живет втайге, иногда ходит по их вогульским селениям, пауль называемым. А порою соленями бегает.

– С оленями? Как? Стада пасет, что ли? – не понял Меншиков.

На лице Боровского отобразилось истинное страдание:

– Да не знаю я, клянусь Христом-богом, не знаю! Какой из неепастух – баба! Однако же слухи такие ходят: бегает, мол, с оленями.

– Не понимаю ничего, – пробормотал Александр Данилыч. – Вотс этими?

Он ткнул в сторону десятка оленей, смирно стоявших возлеоколицы (изба Меншиковых находилась на самой окраине Березова, за крепостнойстеной). К зрелищу этих смирных, красивых животных, которые бродили по местнымполянкам рядом с коровами, новосельцы уже вполне привыкли; олени были смирны,людей сторонились, по гортанному крику вогула-хозяина сбивались в стадо и шли,куда гнал пастух. Оленье молоко и мясо были здесь в заводе; Меншиковы разжилисьдаже несколькими шкурами: застлать неровный, щелястый пол и топчаны, которыебыли у них вместо кроватей. Но ни разу не видел Александр Данилыч оленейбеспокойными, бегущими. Может, в тундре, за тайгою, бегает с ними эта, как еетам… Меншиков только открыл рот, чтобы спросить, как вдруг слуха его достигстранный звук. Чудилось, кто-то дергает за струну, а она издает не треньканье,а протяжный, хоть и дребезжащий, воющий звук, от которого мороз вдруг пошел покоже.

– Волки? – недоверчиво пробормотал Александр Данилыч, ноБоровский стиснул ему руку, побуждая молчать – лицо его горело, – и кивкомуказал на оленей.