Меншиков поглядел недоумевающе. О чем это они все? Ладно,потом. Хорошо, хоть Маша вдруг оживилась, а ее внезапный обморок явно не нанесникакого урону. И, судя по ее виду, она никого не послушает и снова пойдет кСиверге.

Меншиков мысленно махнул рукой: пусть будет как будет, лишьбы не умирала заживо у него на глазах.

Очнувшись от своих мыслей, он заметил, что Боровский уходит.Побежал, догнал воеводу, простился почтительно. Боровский пробормотал: «Ну, богдаст поправится Марья Александровна!» – и отправился восвояси, имея при этомвид несколько растерянный. Александр Данилыч счел, что добродушный хозяинБерезова чувствует себя не в своей тарелке: мало, что близко замешался всемейные дела опального, ссыльного, так еще на его глазах, собственно, как бы сего рекомендациями, дикарка-идоломолица творила свое знахарское действо надправославной христианкою.

Меншиков, безусловно, был знатоком человеческой природы, иБоровский в самом деле клял свое добродушие и любопытство, из-за которых онвсегда попадал в непредвиденнейшие ситуации. Но сейчас он гораздо больше думало другом: например, о том, с чего это вдруг Сиверга вздумала открыть МарьеАлександровне образ молодого купца, недавно прибывшего в Березов скупать мягкуюрухлядь у туземцев и поселившегося в рыбачьей лачуге вверх по течению, в двухчасах ходьбы от крепости. А пуще всего показалось Боровскому диковинным, чтоМарья Александровна человека сего, без сомнения, узнала!

Ей приходилось слышать прежде: мол, ежели кто-то внезапноумирает страшной смертью, его можно даже и воскресить, ежели не побоишься.Конечно, не к жизни полнокровной воскресить, а чтобы образ его являлся живым.Для сего надо, когда человек тот еще не похоронен, пойти на кладбище, разрытьсвежую могилу другого недавно умершего, отрезать от его савана левую полу,прийти в дом, где гроб, насыпать в горшок горячих угольев и положить тудаклочок савана, да дверь затворить. От дыму сего мертвый непременно оживет ибудет всякий день в эту пору являться призвавшему его человеку. Однако вряд лисредство сие подходило Маше, ибо возлюбленный ее сгинул в жарком пламени.Скорее он соответствовал образу Огненного Змея, который часто приходит кнеутешным вдовам в облике утраченного супруга. Маша слабо улыбнулась, вспомнив,как некогда князь Федор снился ей непрестанно, и она даже подумывала купить напаперти бумажку с охранительной молитвою. Сейчас она знала, что все отдала быза эти сны! Хоть бы во сне…

Она несколько раз глубоко вздохнула, отгоняя рыдания, давдруг заметила, что уже давно плачет: слезы привычно, сами собою, текут датекут по щекам.

Маша поспешно утерлась – летний ветерок студил лицо – ипоглядела вперед, где мелькало меж деревьев тускло-желтое одеяние еепроводницы.

Эту худенькую девчонку с наивно-добродушным выражениемплоского, круглого лица Маша обнаружила утром на дорожке, ведущей к тайге, – вто мгновение, когда спохватилась, что вовсе не знает, куда идти, где искатьСивергу. А она-то думала, что самым трудным будет ускользнуть из дому! Ночьюедва ли на часок сомкнула глаза, но лишь забрезжило за тусклым окошком, всталаи, бесшумно одевшись, выскользнула из избы тише зверька подпольного,выбравшегося сквозь свой махонький вылаз.

Холодный утренний воздух пахнул ей в лицо и согнал остаткисна. Светлая звезда денница еще стояла на восходе солнечном, и вокруг былразлит бледный предутренний полусвет. Час, самое малое два – и все зальетсяослепительным солнечным сиянием, начнут просыпаться птицы, а потом люди. Кэтому времени Маша хотела бы уже оказаться подальше, под защитой леса. И стоилоей растерянно оглядеть темно-зеленое таежное крыло, окаймившее дальнюю околицу,размышляя, куда податься, как возникла перед ней в звоне бубенчиков этадевчушка и вопросила звонким, чистым голоском:

– Сиверга?

Маша радостно кивнула. Девчонка кивнула в ответ и проворнозасеменила по тропке тоненькими ножками, обутыми в тускло-серебристую обувку.Маша уже знала, что на лето вогулы шьют обувь из рыбьей кожи, украшая еерисунком из отвара лиственничной коры. Тускло-желтая одежка девочки напоминалапосконную [62] рубаху и не иначе была соткана из крапивных нитей. Машапоежилась: как, должно быть, колет тело сие рубище! Впрочем, может статься, им,Меншиковым, тоже придется носить такие же рубахи и даже вогульские шубы изоленьих шкур, сахи называемые, когда сносится, изотрется та немногая одежонка,которую им оставили Мельгунов да Плещеев при последнем обыске. У Маши снованабежали на глаза слезы: среди невозвратно пропавших вещей были платье и фата,в которых она некогда венчалась с князем Федором. Ничего ей так не было жаль изсвоих многочисленных нарядов, как этого платья, да фаты, да еще горностаевойепанчи и зеленого платка, привезенных некогда батюшкой из Франции. Платок-топропал еще прежде, до отъезда из Раненбурга, и сколько ни искала его Машапотом, найти не удалось. Но что тряпки, что вещи! Маша согласилась бы век свойкоротать вовсе обернутая жгучей крапивою, лишь бы надежду иметь свидеться однаждыс возлюбленным. Она не забыла Федора, не желала его забывать – и не забудет,несмотря на все ухищрения Бахтияровы!

Маша поежилась, оглянулась с опаскою. Неужто и впрямьудалось избежать ей всевидящего взора, неизменно следовавшего за ней всюду,куда она только ни шла, даже собиралась идти? Неужто проспал Бахтияр добычу?

От этой мысли сделалось весело, небывало весело на душе – нотут же веселье сгинуло, будто ветерок его унес: сзади доносились тяжелые шаги,словно кто-то мчал по тайге напрямик, ломая подлесок.

Девочка тоже услышала это – обернулась, метнулась к Маше,схватила ее за руку, дернула в сторону.

– Медведь?! – слабо, с ужасом пробормотала та, но девочкарезко покачала головой, утягивая Машу за куст, и она тотчас сама увидела, чтоэто не медведь: Бахтияр – с ружьем в руках, два пистолета за поясом – пробежалмимо, сведя на переносице длинные черные брови, зыркая по сторонам,настороженный, как охотничий пес.

Он частенько хаживал в лес, плодами его охоты жилиМеншиковы, однако Маша ни мгновения не сомневалась: вовсе не зорьку утреннююбоится пропустить Бахтияр – ее, беглянку, ищет! И правда: пробежав по тропе ещенемного, стал, огляделся… пошел тихо, нагнув голову, словно бы принюхивался,надеясь напасть на утерянный след.