Меншиков хоть не верил в эти самоядские [56] сказки, однакос невольной опаской оглянулся: вдруг почудился ему тихий, то нежный, то резкийперезвон бубенчиков с одежд Сиверги, которые сопровождали всякое ее появление…когда она хотела, чтоб о том знали люди. Но нет никого: только какая-то птицапарит в вышине. Сивергу уже несколько дней никто не видел. Сгинула, будто и небыло ее. Впрочем, что ей теперь в Березове? Небось, убежала со своими оленями,ушла в тайгу, откуда пришла… Но о ней лучше не думать, не вспоминать! Да и,чай, другие дела есть.

Меншиков, забыв о Бахтияре, пошел по тропе вверх, потомвдруг вспомнил, оглянулся – и ахнул: так и есть! Вновь на бедолагу нашло! Лежитна жесткой порыжелой траве – что твой мертвец. Или… Господи всеблагой!

Торопливо вернулся; не подходя близко, взглянул: глазаБахтияра по-прежнему широко открыты, мутны; рот оскален не то в крике, не то встоне, не то в последнем вздохе. Да и впрямь – он силился вздохнуть, но недавала тяжесть, налегшая ему на грудь, – какой-то пушистый ком, куча рыжихперьев… птица! Сова!

Сова резко вертела круглой головой. Вот ее немигающие глазауставились на Меншикова, и того холодом прошибло: глаза ночной птицы былияркими, зрячими, злыми.

Меншиков поднял руку – перекреститься, но не смог. Соваотвернулась – стало чуть легче, оцепенение отпустило, он нашел в себе силыотойти, опять потащиться по склону. Но ее взгляд словно прожег спину – Меншиковпослушно оглянулся. Сова взлетела, тяжело поднимая крылья. На ее лапке вдругчто-то блеснуло, да каким ярким, чистым, самосветным полымем! Перстень,ей-богу, перстень! Точь-в-точь подаренный им на прощанье Маше, ее приданое…

Да нет, не может быть. Меншиков слабо отмахнулся отнаваждения и вновь полез в гору, твердо решив нипочем больше не оглядываться –и держался до самого гребня.

Там, на чистой, ветрами насквозь прохваченной крутизне стал,переводя дыхание, лицом к сияющей реке, к дальнему туману, к заморским берегам.

«Весло не сломается – бог поможет».

Господи, помоги им! Помоги!..

Поклонился прощально рассвету – и, потянув из-за кушакатопорик, пошел к груде тесаных бревен.

Церковь ждала его. Доколе строит – будет жить!

– Могла быть с ним хоть капельку любезнее! Экая ты гордячка!– В юном голосе Сашеньки надтреснуто звенела почти старушечья сварливость. –Все-таки он жизнь тебе спас!

Маша резко отвернулась:

– Я никого об том не просила!

И поспешно вышла из избы.

Смешные люди! Ну в самом деле: разве для того бросиласьМария с высокого борта расшивы в сизую волжскую волну, разве для того глотнулаполной грудью смерти пополам с водой, чтобы вернуться к жизни ловкостью ипроворством Бахтияра? Прежде она могла испытывать к нему долю жалости из-за егоявных страданий, долю признательности за преданность опальному семейству, скоторым черкес (а ведь он не был крепостным, обязанным!) по доброй волеразделял все тяготы ссылки, но после своего спасения возненавидела его лютеевсех гонителей своих.

Петр и Долгоруковы отняли только блага и богатства. Бахтияротнял покой, обрек на неиссякаемые страдания – и горше всего Маше былосознавать, что он один из всех присутствующих знает – или чувствует, – чтововсе не от горя по матери, не под гнетом накопившегося отчаяния кинулась онатогда в Волгу. Нет, она была мертва уже, лишь искала могилы для тела, дляизболевшегося сердца – Бахтияр извлек ее из той могилы и обрек снова жить, хотяэто означало бесконечную муку.

Каждый день был пыткой – за что же ей благодарить палачасвоего?

Боль из-за смерти (а пуще – измены) князя Федора разорвалаей сердце, и ничто более в жизни не могло уязвить Машу. Она с поразительнымравнодушием сносила тяготы пути. Из лютой гордости опасаясь, что кто-тонепостижимым образом сможет угадать истинную причину ее страданий, она таккрепко замкнула душу свою, что телесные мучения сделались не более чемдосадными мелочами, не стоящими внимания.

Она словно бы оледенела; но это была только внешняяхолодность. Пламень боли, сжигавшей ее существо, не утихал, отражаясь вогромных, посветлевших от постоянной муки глазах, и вся она была – словноогонь, горящий в ледяном, заснеженном сосуде! Пламя не гаснет, однако и стенкисвоей тюрьмы растопить не может: сверкает призрачно, манит отвергая, сулит необещая…

Самым обликом своим она, даже не зная того, ежечасно иежеминутно мстила Бахтияру: адская мука, посланная ему заживо!

Маша не подозревала, что глубоко затаенное, безнадежноестрадание придало ее чертам новую, почти пугающую красоту, и всякий видевший еемужчина, если в нем билось живое сердце, испытывал мгновенное неодолимоежелание обладать этой красотой.

Ее сестра, за время скитаний и горя утратившая своюрозово-золотистую прелесть, не раз замечала впечатление, производимое Машею.Александр с Александрою меж собою считали именно ее, а не отца истиннойвиновницей обрушившихся на Меншиковых бедствий, а потому оскорблялись инегодовали, когда презрительные мины охранников сменялись вдруг растеряннымвосторгом и трепетным почтением, стоило старшей сестре лишь обратить накоторого-нибудь зарвавшегося сержанта взор, исполненный печали. Или хотя бывзять случай в Тобольске – одно из тех странных событий, которые кажутся неслучайностью, но карой небес. В пересыльной тюрьме Меншиков встретился с двумяжертвами своего прежнего произвола – чиновниками, некогда сосланными по егоповелению в этот город. Они накинулись на бывшего вельможу с упреками иругательствами, а какие-то вовсе уж посторонние ссыльные похватали комья грязи,камни и начали швырять в бывшего баловня судьбы и его спутников. Александрразразился проклятиями, но ошметок грязи попал ему в рот и заставил замолчать.Сашенька с визгом укрылась за спиною отца, который стоял твердо, почти незагораживаясь от ударов, и восклицал: «Бейте меня одного! Пощадите моих детей!»

«Детей?! – выкрикнул распаленный яростью заключенный. –Покажи нам государеву невесту! Какова на ней рогожная фата?»

Мария, которую доселе отец прижимал к себе, силясь защитить,отстранилась от него и спокойно стала пред толпой – бледная, с опущеннымиглазами. Она не заслонялась руками, не плакала, не просила пощады. Камень чудомне попал ей в голову: просвистел на волосок, но то был последний камень. Онаглянула на мужчин только раз и вновь потупила взор. Этого было достаточно.