– Мистер Райделл?

Это был человек с танто, бережно державший, будто младенца, на сгибе локтя райделловский вещмешок.

– Мистер Райделл, я полагаю, что с вашей стороны будет неблагоразумно пытаться покинуть мост. Оцепление почти наверняка уже выставили, и они скорее застрелят вас, чем дадут вам уйти. — Мертвенно-бледный свет флуоресцентных ламп, свисавших сверху рядами, мерцал в его круглых линзах; на Райделла смотрел сухопарый, собранный человек, глаза его ничего не выражали. — Вы вместе с этой юной дамой?

– Да, — сказал Райделл.

– Мы должны двигаться в сторону Окленда, — сказал человек, вручая Райделлу вещмешок, солидную тяжесть проектора. Райделл надеялся, что человек захватил с собой и сетевой кабель. — В противном случае они обгонят нас и отрежут нам отступление.

Райделл повернулся к Шеветте:

– Может, они не видели, что мы вместе. Ты спокойно можешь уйти.

– Я бы не советовал, — сказал человек. — Я видел вас вместе. Они, скорее всего, тоже.

Шеветта смотрела на Райделла снизу вверх.

– Каждый раз, когда ты появляешься в моей жизни, Райделл, я попадаю… — она скорчила рожу.

– …в дерьмо, — закончил за нее Райделл.

Наручный будильник "Гансмит Кэтс", приклеенный скотчем к стенке коробки Лэйни, уносит его домой из Города-Крепости. Будильник жужжит, объявляя о неизбежном приходе Костюма. У Костюма нет своих наручных часов, но он безжалостно пунктуален, его регулярные прогулки проверяются по часам подземки, которые, в свою очередь, подводятся по радио автоматическими часами в Нагое.

Лэйни чувствует вкус крови. Он уже давненько не чистил зубы, они ему кажутся чужими и неровными. Он сплевывает в бутылку, для этого предназначенную, и пытается оценить свои силы для посещения туалета, ему важно следить за собой. Чувствует щетину, отросшую на щеках, и вычисляет усилие, необходимое для ее устранения. Он мог бы потребовать, чтобы Костюм раздобыл одноразовую электробритву, но на самом деле предпочел бы станок. Он один из мужчин, никогда не отращивающих бороду, даже случайно. (И теперь внутренний голос, который он, в лучшем случае, игнорирует, намекает ему: бороды уже не отрастить.)

Он слышит, как старик в соседней коробке что-то говорит по-японски, и понимает, что Костюм уже прибыл. Он задумывается, какой трансформер старик собирает в данный момент, и тут же видит внутренним взором — с галлюцинаторной четкостью, — как последние мазки краски ложатся на трансформер — копию Колина Лэйни.

Этот Лэйни изготовлен из пластиковых деталей, производимых ограниченными партиями только для самых серьезных коллекционеров — отаку сборки пластиковых моделей, и потому отлит из полистирола тошнотворного розовато-лилового цвета. Пластик, используемый в конструкторах-самовалах, имеет, как правило, отвратительные оттенки, так как производители знают, что собранные из деталей модели будут затем окрашиваться.

Модель Лэйни, которую расписывает старик, — это молодой Лэйни, Лэйни лос-анджелесских времен, когда он работал "количественным аналитиком" на "Слитскан", таблоидном телешоу беспрецедентной порочности; этот Лэйни носит одежду от паданского дизайнера и щеголяет очень дорогими солнцезащитными очками, оправу которых — прямо сейчас! — серебром прорисовывает самая тонкая соболиная кисточка старика, кисточка едва ли толще волоса.

Сон прерывается появлением Костюма, его прическа похожа на отлитый из пластика помпадур , будто на старинном манекене. Лэйни, скорее, чувствует, нежели видит, с какой аккуратностью Костюм в последний раз починил черную оправу своих очков, и когда он вползает внутрь под пологом дынно-желтого одеяла, от костюма Костюма несет плесенью. Странно, что запах теплого тела создает ощущение холода, но Костюм пахнет именно так.

Костюм несет Лэйни новую порцию сиропа от кашля, новую порцию "Восстановителя", несколько больших шоколадных батончиков с сукразитом и кофеином и двухлитровую бутылку обычной колы. Выкрашенная манишка Костюма слабо мерцает, будто цифры наручных часов у водолаза в глубине неосвещенного колодца, а может, жертвенного кенотафа. Лэйни на мгновение подхватывается потоком смутных обрывистых воспоминаний об отпуске на Юкатане.

Что-то случилось, думает Лэйни; что-то случилось с моими глазами, потому что теперь рубашка Костюма сияет светом тысячи солнц, а все остальное черным-черно, как старые негативы. Но он находит в себе силы отдать Костюму два новых дебитных чипа, которые невозможно выследить, и даже кивает в ответ на приличный наемному работнику поспешный короткий поклон среди спальных мешков и конфетных оберток. Костюм уходит в своей светящейся рубашке; вне всяких сомнений, это был артефакт того непонятного процесса, который Лэйни должен изучить.

Лэйни высасывает половину бутылочки сиропа, жует и проглатывает кусочек шоколадного батончика и запивает все это большим глотком теплой колы.

Он закрывает глаза, и, еще до того, как надевает шлем, ему кажется, что его поглощает поток данных.

Он моментально ощущает присутствие Ливии и Пако, показывающих ему направление. Они не тратят время на разговоры и представление, но он узнает их по особому почерку, стилю навигации. Он позволяет им унести себя туда, куда им угодно, и, конечно же, не жалеет об этом.

Ромб раскрывается перед ним.

Он видит сверху очень большую комнату, полагает, что это офис Харвуда в Сан-Франциско, видит Харвуда, сидящего за широким, темного дерева столом, уставленным архитектурными моделями и стопками распечаток. Харвуд держит в руке телефон.

– Да, это абсурдный запуск, — говорит Харвуд, — но, с другой стороны, это дурацкий вид услуг. Система будет работать, потому что она не нужна, понимаете? Она слишком дурацкая, чтобы не сработать.

Лэйни не слышит ответа и делает вывод, что Ливия и Пако взломали камеру слежения в офисе Харвуда. Аудиосигнал — звук реального окружения, а не отводка от телефонной линии.

Харвуд закатывает глаза.

– Люди очарованы бессмысленностью услуги. Вот что их привлекает. Да, это безумно, но это весело. Вы хотите послать игрушку своему племяннику в Хьюстон, а сами в Париже: покупаете, несете в "Счастливый дракон", и игрушка копируется с точностью до молекулы в хьюстоновском "Драконе"… Что? Что происходит с игрушкой, купленной вами в Париже? Оставьте ее себе. Отдайте кому хотите. Разорвите на части, вы, занудная, примитивная сука. Что? Что вы, нет. Нет, Норико, мне очень жаль, но это, должно быть, выходки вашей программы-переводчика. Как вы только могли подумать, что я способен на такое? — Харвуд смотрит перед собой с выражением непередаваемой скуки. — Конечно, я хочу дать интервью. Да это же эксклюзив, в конце концов! Я сразу подумал о вас. — Харвуд улыбается, успокаивая журналистку, но улыбка исчезает в тот же миг, когда она задает свой следующий вопрос.

– Люди боятся нанотехнологии, Норико. Мы знаем об этом. Даже в Токио семнадцать целых восемь десятых процента вашего удивительно технофетишистского населения по сей день отказываются принять нанотехнологическую нишу. Здесь, на побережье, ярким примером является Малибу, где произошла очень серьезная биотехнологическая катастрофа, — впрочем, никак не связанная с нанотехнологией. Вода там сейчас очищается комплексом трех видов специальных водорослей, но местные жители почему-то убеждены, что пляжи кишат невидимыми нанороботами, готовыми активно внедриться в вашу сморщенную норку. Что? Неприязненная кошка? Нет. Что-то случилось с вашим программным обеспечением, Норико. И я надеюсь, что вы просто стенографируете, потому что мы договаривались об интервью без записи. Если хоть одно мое слово вообще появится в записанной форме, больше вам интервью не видать. Что? Прекрасно. Рад, что вы понимаете. — Харвуд беззвучно зевает. — Последний вопрос, пожалуйста.