5

Может быть, впервые видит Мартирос Сергеевич Сарьян, как создает художник Сарьян свои полотна...

Это было в Москве на просмотре кинофильма «Мартирос Сарьян». В зале был и художник.

С экрана смотрит его лицо — мудрое и страстное. Неистово работает рука, и под кистью рождаются сарьяновские цветы, опаленные жаром сердца художника. Впрочем, все прошло через его сердце — и горести, и радости. И синяя египетская ночь, и голубые тени на багровых армянских горах, и туманный палевый уголок Парижа, и таинство утренней зари. И образы современников, запечатленные на портретах. Эти портреты — тоже часть Сарьяна, «мемуары» его души. Он сам сказал однажды: «Надо смотреть глазами, а писать сердцем».

Музыка фильма — как сарьяновские мазки: кажется, что звучат сами краски, и тогда достигается редкостное слияние живописи и музыки.

Музыку написал сын художника — Лазарь Сарьян. Тихо, на ухо я сказал Мартиросу Сергеевичу:

— Ваш сын умеет слушать вас.

Художник обернулся.

— Не слушать, а подслушивать. — Он улыбнулся и снова стал глядеть на экран.

Кинофильм о художнике, думал я, это огромная выставка. Ее смогут посмотреть миллионы зрителей — никакие экспозиции и репродукции не сравнятся здесь с возможностями фильма. Пожалуй, это сильнее и любых монографий, потому что, смотря на экран, непосредственно, глазом проникаешь в тайны творчества. Детали на экране укрупнены, аппарат задерживает внимание на мазке, на разрезе глаз, просто на одном дереве, вросшем в суровую скалу; аппарат помогает пристальней всматриваться в ту игру цвета, из которой слагается картина, тем более если хороша передача цвета, если она максимально близка к подлиннику... Очень нужны документальные фильмы о больших художниках!

...Сарьян идет по севанскому берегу. Холодный ветер бьет в лицо. А Сарьян улыбается. Это его стихия, его жизнь.

Фильм кончился. Секунды три было тихо... Потом раздались аплодисменты, и все повернулись в сторону Сарьяна. Он встал и сказал:

— Чего ради вы мне аплодируете? Я же не артист. Это вы им аплодируйте. — И показал на режиссера Лаэрта Вагаршяна и оператора Марата Варжапетяна. — Я своим делом занимался, — продолжал художник, — а они снимали. Даже не спрашивая меня, снимали. Вот и получилось что-то. И еще поблагодарите Илью Эренбурга за текст. Ну, если хотите, и моего сына, Зарика.

И, подмигнув мне, добавил:

— Он у меня по‑слуш‑ный сын.

6

Ровно год назад, помнится, сад этот лежал в снежных сугробах. День был бессолнечный, и казалось, все вокруг скрыто под одним цветом — монотонным и немного грустным.

Теперь же солнце светило во всю свою незимнюю мощь, и такой же щедрый свет лился из мастерской художника: живая природа и ее воплощение соперничали.

В проеме высокой стены я заметил картину, которая раньше не бросалась мне в глаза: рыжая, холодная земля и густое, пронзительно синее небо, легким инеем схваченные деревья, а вдали в девственной чистоте — Арагац, сверкающий как близкая надежда. Картина написана в последнюю военную зиму...

Художника в мастерской я не застал. Он сидел за мольбертом в маленькой комнате, стены которой украшали знаменитые «Маски» и «Константинопольские собаки», «В роще на Самбеке» и «Утро в Ставрине», «Любовь» и «Портрет девушки» — ранние работы Сарьяна.

Старый мастер положил на столик кисть и с какой-то еле уловимой детской радостью в глазах оглядел стены, как бы говоря: «Это моя молодость».

— Ну, а теперь взгляните сюда, — сказал художник, показывая на окно.

Напротив сносили ветхие глинобитные домики, прокладывали улицу, воздвигали новые большие здания. Куда-то торопились люди. Ребятишки играли в мяч...

Отвернувшись от окна, я увидел на мольберте почти завершенное изображение того, что было на улице. Заоконный пейзаж обретал иную, вторую жизнь. Здесь было то же сарьяновское обобщение формы и цвета, те же сильные сарьяновские светотени, те же смелые тона, что и в ранних работах художника, развешанных в маленькой комнате. Мастер рассказывал на полотне о жизни, озаренной гордой идеей обновления, он воплощал мечту, к которой прикоснулся в далекую военную зиму, живописуя чистую вершину Арагаца.

В комнате на полу лежал неприхотливый макет: домик с сараем, акации в два ряда, колодезь и обозначенная стеклышками речка. В нижнем его углу — металлическая пластинка с выгравированной подписью: «Дорогому земляку от учителей и учащихся чалтырской средней школы». В этом домике в селе Чалтырь, что неподалеку от Ростова-на-Дону, провел свои детские годы Мартирос Сергеевич.

Художник нагнулся к макету и заговорил:

— Как-то малышом я бродил в здешних окрестностях. Устал и уснул в душистой траве. Когда открыл глаза, увидел необыкновенную красоту: высокое небо, солнце, цветение земли. В моей памяти это первое видение мира. И тогда я впервые ощутил счастье жизни. Это ощущение я пронес сквозь все свои годы. Искусство мне хочется сравнить с цветением растений, корни которых уходят глубоко в землю. Они, если это не пустоцветы, обязательно дают плоды. Так и искусство...

7

Когда мне хочется посмеяться, я смотрю на этот рисунок...

Была весна 1966 года. Художника я застал в отличном, несколько шутливом настроении, какое бывает у людей, удачно завершивших сложное дело.

Оказалось, в тот день он дописал картину, которая долго стояла в мастерской, прислоненная лицевой стороной к стене.

И вот картина готова. Еще не просохла, пряно и тепло пахнут масляные краски.

Я полюбопытствовал, почему он не закончил ее раньше.

— Не мог найти краску, — ответил Сарьян.

— ?

— Не понимаете? Что же тут непонятного? Краска то же, что и слово. Разве не бывает, что литератор долго и мучительно ищет нужное слово? Вот и я искал нужную краску. А сегодня нашел. И знаете как? Увидел на улице мальчугана в клетчатых штанишках необыкновенно пестрой расцветки. Шел он себе беззаботно и что-то насвистывал, размахивая сумкой. Я остановил его и стал разглядывать штанишки. А он — или испугался меня, или решил, что я того, — Мартирос Сергеевич повертел пальцем у виска, — состроил мне гримасу и удрал. Но я запомнил цвет...

Художник придвинул к себе лист бумаги, взял фломастер, посмотрел на меня и снова сказал:

— Вы сейчас очень смешно выглядите. То ли решили, что я выдумываю, то ли вам, как тому мальчику,