Скрестив ноги, она поерзала спиной по тулову старого корня, наконец устроилась поудобней, после чего ненадолго зарылась в сумке, поочередно достав дорожную чернильницу, пенал для перьев и ту самую книгу с исписанными листами.

— Опять будешь записывать все услышанное — обреченно вздохнул я.

— Ты умрешь, я умру, а память о нас останется…

— Истлеют твои записи в одной из кладовок Сильгаллы — хмыкнул я — Истлеют непрочитанными…

— Ну тогда тебе нечего терять! — изящно парировала девушка и тихо поинтересовалась, кивнув на Часира, что уселся на соседнем корне и наблюдал за хлопочущими внуками — Нам точно не надо им помочь?

— Первое время и я пытался — хмыкнул я — Но у нас не общее путешествие. Мы приглашены. И потому все дорожные хлопоты ложатся на их плечи. Так тут заведено.

— Эх… вот бы по этим же законам жили бы и там…

— Там в долинах?

— Угу… Вот почему там не так?

Чуть подумав, я пожал плечами:

— Везде свои обычаи, госпожа Анутта. Может и хорошо, что всюду они разные? Есть чему порадоваться или над чем задуматься во время долгого путешествия по незнакомым краям. И не это ли самый весомый повод для нового путешествия? На мир поглядеть… и к людям приглядеться… задуматься над их поступками, провести бесчисленные вечера в беседах у придорожного костра с новыми собеседниками… Будь везде все одинаково… не было бы и дорог, что соединяют эти края…

— Хо-о-о… — неожиданно по горски гортанно произнесла сильга — Эту мысль я пожалуй запишу… Ты точно палач?

— Я палач — кивнул я.

— Палач с вечно грязным страшным топором как в детских страшилках…

— Самый чистый топор — у палача — возразил я — Мы не свиней закалываем. И не овцам глотки пластаем. Мой топор всегда чист. Как и остальной инструмент. И я не приведу в исполнение приговор на грязном эшафоте или внутреннем дворе.

— Рург… я лишь вспомнила детские пугалки… придет палач с почернелым топором и ка-а-а-ак… и тут все начинали визжать.

— Запиши мои слова — попросил я — Про топор и чистоту. Мы не слишком гордимся нашим делом, но мы уважаем его. Запиши.

Заглянув мне в глаза, сильга кивнула и взялась за перо. А я продолжил:

— Кровь на топоре — да, бывает. Особенно если казнишь сразу нескольких. Но кровь — не грязь. И все мы против поругания над останками. Топить в нечистотах, насаживать останки тел на колья — сие придумано не нами! Не палачами!

— А кем?

— Не палачами — повторил я — Запиши.

— Уже записала… не похож ты на палача.

— Как раз на палача я и похож — успокоившись, улыбнулся я — Пойми, госпожа Анутта… мы не ради денег и не ради убийств становимся палачами. Мы лишь не хотим чтобы по мирным землям шагали изуродованные и озлобленные приговоренные отмеченные Четырьмя Ранами.

— Правый глаз, нос, правое ухо и правая ладонь.

— Да…

— Не знаю зачем, но я дважды записала это в свои хроники…

— Четыре Раны — великая глупость! — отрезал я — Великая ошибка, что привела ко множеству смертей и страданий!

— Страданий приговоренных?

— Нет! К страданиям их жертв! Негоже, когда изуродованным страшными метинами людям отрезают пути к отступлению! Изгнанные, они не могут уйти в далекие края и начать жить заново…

— Жизнь с чистого листа…

— Верно. За палаческую жизнь мне приходилось встречать немало невольных убийц, что бежали, не дожидаясь суда. И многие начали жизнь новую, правильную. Многие встретили безоблачную долгую старость, что была омрачена лишь уже усталым страхом пред неизбежной огненной бездной Раффадулла…

— Разве они заслужили столь счастливую жизнь?

— Не знаю. Не берусь судить. Но разве не лучше прожить так, чем изуродованным чудовищем бродить в лесу у дорог и охотиться на одиноких путников?

— Да уж…

Вздохнув, я опять пожал плечами и повернул лицо к подошедшему Часиру. Тот, старательно скрывая усталость дряхлеющего тела, бросил одеяло передо мной и уселся.

— Скоро будет горячий чай…

— Великое дело — признался я, массируя лоб.

— Чай особый. Он снимет усталость и головную боль. В нем редкие травы, что произрастают лишь здесь — на горных лугах Трорна. Еще в нем будет совсем немного меда и горной крови.

Сильга округлила глаза:

— Горной крови?!

Снисходительно улыбнувшись, старый Часир заверил:

— Будет крепко и сладко.

Дальше он мог и не продолжать — при одном только слове «сладко» сильга на мгновение зажмурилась, после чего на разгорающийся костер смотрела уже не настороженно, а скорее ожидающе и с какой-то детской наивной радостью.

Приняв приход Часира как знак к его готовности продолжать беседу, я вытащил из-за голенища сапога небольшой нож, вынул его из ножен и занялся перемоткой кожаной оплетки на его рукояти. Разговор между делом. Так здесь принято задавать возможно неприятные вопросы. Занимаясь чем-то еще, не глядя на собеседника, ты как бы даешь понять, что можно и не отвечать, если твои вопросы слишком уж неприятны или нежелательны. Ну а коли ты смотришь собеседнику в глаза и задавая вопрос ничем более не занимаешься, то разговор серьезен и ответить придется, если не собираешься нанести оскорбление. Так заведено у горцев. И мне такое по душе. Не стоит без нужды загонять кого-то в угол — словами или Четырьмя Ранами.

Я размотал часть оплетки, чуть расправил кожаную ленту и лишь затем спросил терпеливо ждущего старика:

— Может ты слышал что-нибудь о том, кто ждет моего прибытия в тюрьме Сноувэрга?

После небольшого промедления старый Часир медленно кивнул:

— Слышал. Как и каждый горец. Но не мне говорить о нем, Рург. Не по моему уму и чину такая беседа.

— Вот как… — я не сдержал удивления.

Это уже странно. И может даже нехорошо.

Старый Часир не из знатных, но насколько мне известно своей родовитостью он может поспорить с очень многими. Встречались в его роду и те, кого ныне величают легендарными воинами. Среди горцев это многое значит. И сам Часир, что опять же мне известно из надежного источника — стражи здешние проболтались — многими почитается как человек сдержанный, мудрый и всегда могущий дать взвешенный совет, за коим к нему частенько обращались. Еще он выступал судией в чужих спорах — горцы предпочитали решать все тихо и редко доводили дело до городского суда. Вдобавок ко всему прочему он изредка ручался за того или иного знакомца в делах денежных — и его поручительству всегда доверяли.

И тут вдруг такие слова…

Не по моему уму и чину такая беседа…

Мое удивление не осталось им незамеченным, и