появилась своя, немецкая опера. Судя по книгам, на сцене происходило нечто фантастическое. Кровь лилась потоком. Настоящая кровь, даю честное слово! — разумеется, телячья, из пузырей, скрытых под платьем у певцов. Удар ножа или кинжала — и вот вам, пожалуйста, кровь фонтаном брызжет на сцене. Даже головы отрубали… В одной опере, под названием «Штертебекер», в последнем акте, после душераздирающей арии старого пирата, его на глазах у почтеннейшей публики обезглавливали. Голова катилась по сцене, сказано в книге, зрители в ужасе вскрикивали… Само собой, искусственная голова, которая слетала с певца каждый вечер. Оперная сцена в те времена, милостивые государи и государыни, вообще была чистейшим цирком. На подмостки выводили всевозможных животных. Честное слово, так написано в этой книге. Не только ослов и лошадей, но даже обезьян и верблюдов. И, представьте себе, актеры говорили и пели на верхненемецком и на нижненемецком наречии, по-итальянски, по-французски, — и часто в одном и том же спектакле.

— Как интересно!

— А эти оперы можно достать? — спросила Алиса. — Тексты и ноты?

— Конечно, — ответил Папке. — Но они устарели. Тексты некоторых песен очень оригинальны. Например, из оперы «Адам и Ева».

— Вы их читали?

— Читал? — Папке откинул голову. — Я большую часть из них знаю наизусть.

— А-а! Поразительно!

— Вот вам забавный пример.

Пауль Папке стал в позу, погладил свою остроконечную бородку, закрыл глаза и сосредоточенно наморщил лоб. Вдруг он широко открыл глаза, поднял руку, призывая к вниманию, и пропел квакающим голосом игривый куплет:

Сравнив девицу и орган,

Любой, кому рассудок дан,

В их сходстве убедится:

Обоих — в этом фокус весь! —

Потрогать нужно там и здесь,

Чтоб музыки добиться[4].

— Ой, не могу, — взвизгнула Алиса. — Господин Папке! — И она, хихикая, побежала к тете Фриде, на кухню.

— Довольно-таки круто посолено, надо сказать, — заметил, ухмыляясь, Хинрих.

Густав Штюрк невозмутимо подтвердил:

— Что верно, то верно.

— Особой сентиментальностью или чопорностью люди в те времена не отличались, — ухмыляясь, сказал Папке. — Я полагаю, это всем известно.

В гостиной появилась Фрида.

— Что я слышу, — сказала она. — Вьь уже тут вольничаете! Ну-ну, господа мужчины! — Она лукаво погрозила им пальцем. — Мы вас, конечно, знаем. Но ведь вы в обществе дам. Помните об этом, прошу вас. А теперь — к столу.

— Дорогая фрау Брентен, вы опять произнесли прекраснейшую речь. И какая концовка! Куда легче было бы слушать пространные скучные речи, если бы знать, что в конце последует такое приглашение.

Похвалы сыпались на Фриду со всех сторон. Ну и жаркое! А красная капуста! А хрустящий жареный картофель! А вино, которое разливал Карл! Папке, смакуя, тянул вино маленькими глотками, он точно раскусывал и разжевывал его и забавлял всех этой процедурой. Про себя он думал: «И откуда у него такое дорогое вино? А впрочем, кто царствует — тот и барствует!» Вслух он восклицал:

— Превосходно! Изумительно! И какое выдержанное! А букет, господа, какой букет!

Налито по третьему бокалу, свиное жаркое уже уничтожено, а Карл все еще не произнес ни одного тоста.

«Плебеем он был и плебеем остался», — подумал Папке. Он встал, высоко поднял рюмку и начал:

— Дорогие друзья! Не буду распространяться о том, что означает для нас этот вечер. Это один из счастливейших вечеров в нашей жизни. Война кончилась, и мы уцелели. Но главное, вернулся дорогой наш Карл, человек могучей воли и стойкости, непоколебимый и верный во все времена, наша путеводная звезда в минувшие черные годы, а в наши дни — пример и образец для всех. Среди немцев много честных, справедливых людей, но наш Карл не только честный, справедливый, выдающийся человек, он…

— Карл Великий! — крикнул Арнольд, уже здорово заложивший за галстук. — Да здравствует дядя Карл!

Бокалы с вином заплясали в руках — так все смеялись. Не одна драгоценная капля пролилась на скатерть и на пол.

— Карл Великий! Замечательно!

Брентен тоже хохотал до упаду.

— За здоровье Карла Великого! Ура! Ура! Ура! — Папке, не растерявшись, закончил речь этим остроумным возгласом.

Звенели стаканы. С мокрых от вина губ слетали громкие возгласы и слова грубой лести.

IV

Затем стали строить планы. Фантастические планы. Чем больше пили, тем смелее становились планы. То, что сначала было шуткой, в пьяном угаре вырастало в нечто реальное… И в центре всегда оказывался Карл Брентен, Карл Великий. Крылатое словцо привилось.

Хинрих видел в нем будущего сенатора города Гамбурга[5], разумеется — сенатора по жилищным вопросам. Кому по плечу такая задача, если не Карлу — человеку справедливому и разумному? Он, разумеется, энергично боролся бы против идиотских проектов национализации.

— Разве можно подавлять частную инициативу? Нет! Разве можно посягать на интересы землевладельцев и домовладельцев или хотя бы ограничивать их самоотверженную, бескорыстную деятельность? Нет! Это было бы началом конца нашей прославленной жилищной культуры. Карл должен стать сенатором по жилищным вопросам. Он прямо-таки создан для этого.

Владелец транспортной конторы Штамер, подняв свой бокал, потянулся чокаться с Хинрихом Вильмерсом.

— Вы выразили мою сокровенную мысль, глубокоуважаемый, но я должен сказать… Нет, выпьем сначала за ваши пожелания. За ваше здоровье, господа!

— За ваше, господин Штамер! За твое, Карл!

— А теперь — слово за мной… Прошу вашего любезнейшего внимания, господа! Сенатор — это ерунда! Я знаю моего друга Карла! Знавал его в хорошие и плохие, легкие и тяжелые дни. Кто так, как мы… Ах, этого словами не выскажешь! Но я знаю его и должен заявить, что у него есть данные для большего. Он может стать бургомистром. Да, да, для этого у него все данные. Он энергичен, умеет быть твердым, как сталь. Он умен и знает, чего хочет. Он пользуется всеобщим уважением. Ведь рабочим известно, что он свой, вышел из их среды. А это для Карла огромное преимущество…

— Браво!.. Браво!.. Правильно! Превосходного друга ты нашел в армии, Карл! Подписываемся под его словами!

Вальтера до этого в столовой не было — он помогал матери накрывать стол в соседней комнате, где Фрида собиралась подать кофе с тортом, и вошел как раз в ту минуту, когда Штамер произносил свой тост. Широко раскрытыми от удивления глазами он смотрел на отца.

Ответь Карл на эти пьяные излияния улыбкой насмешливого превосходства, всего только улыбкой, сын, может быть, и удовлетворился бы этим. Еще лучше, если бы отец оборвал этого болвана, бросил ему несколько иронических замечаний, какие-нибудь два-три слова, и он заткнулся бы. Но Карл Брентен сидел и только молча кивал, слушая эту несусветную чушь. Он чокался с тем, кто пил за неприкосновенную