Вместе со своими товарищами Фриц приехал в Берлин защищать революцию и революционное правительство. А правительство бросилось в объятия генералов и повернуло их пушки против своих защитников. Вслед бескровному 9-му ноября эти социал-демократические вожди готовили кровавые дни гражданской войны, развязанной для того, чтобы вернуть и сохранить старый порядок. А с рекламных тумб кричали плакаты с начертанным ярко-красными буквами лозунгом — «Социализация двинулась в поход!».

Ни у одного генерала, капиталиста или юнкера волоса на голове не тронули, но не было дня, чтобы не расстреливали рабочих, и арестованный Фриц Хардекопф знал — одной из следующих жертв может оказаться он сам. Достаточно залпа или даже одного-единственного выстрела, и — всему конец. Ох, слишком часто он видел, как в одно мгновенье можно погасить жизнь, как в одно мгновенье может перестать дышать человек, только что говоривший, видевший, смеявшийся. Кто столько раз сталкивался со смертью, тот не боится ее. Но он, Фриц, ненавидел убийц, в особенности тех, кто держался в тени, всех этих Носке и Эбертов, Ландсбергов и Вельсов. Они называли себя социал-демократами, как называл себя отец Фрица — Иоганн Хардекопф. Нет, подобных социал-демократов отец никогда не признал бы. В этом Фриц ни минуты не сомневался.

II

В январе этого года, тысяча девятьсот девятнадцатого, когда на улицах Берлина бесчинствовал белый террор и те самые генералы, которые проиграли войну против других народов, давали пир за пиром в отеле «Эдем» в честь победы над рабочими столицы своей страны, — однажды, глубокой ночью, кто-то крадучись спустился в подвал здания имперской канцелярии, постучал в дверь камеры, где находился матрос Фриц Хардекопф, и вполголоса позвал:

— Эй, парень! Одевайся, живо!

Фриц уже давно, затаив дыхание, прислушивался к приближающимся шагам. Одним прыжком он соскочил с нар. Его обдало жаром. Он чувствовал, знал — это освобождение. Дверь его темницы осторожно открыли. Глаза узника, привыкшие за долгие дни заточения к темноте, увидели, что на вошедшем военная форма, значит, возможно, кто-то из караульной команды. Фриц испугался… «Все кончено», — мелькнуло у него в голове. Но солдат сказал:

— Вот, брат, тебе пальто и шляпа! В матросской робе далеко не уйдешь!

Фриц почувствовал у себя на руках тяжелое зимнее пальто. Он с лихорадочной быстротой схватил его, надел и нахлобучил на голову шляпу.

— Пошли! Как можно тише! Наверху кутеж!

Фриц двинулся за своим освободителем, на цыпочках поднявшимся по лестнице. Когда они выбрались из подвала и шли по длинному и широкому коридору, они слышали доносившиеся издали пьяные крики и песни. Через маленький боковой выход солдат вывел Фрица во двор, обнесенный высокой стеной. Фриц глубоко вдохнул свежий, холодный январский воздух и невольно окинул взглядом безоблачное, все в звездах, небо.

Незнакомый солдат в серо-зеленой форме егеря быстро пересек двор, отпер небольшую калитку и сделал знак следовавшему за ним Фрицу Хардекопфу — подождать, а сам осторожно выглянул на улицу… Потом поманил его к себе.

— Держись этого направления! Так придешь в Тиргартен! Смотри не беги, не то обратишь на себя внимание.

— Кто ты? — спросил Фриц Хардекопф.

— Несущественно! Из Берлина сразу же уноси ноги! Лучше всего! Вот возьми! — И он протянул Фрицу деньги.

— Спасибо, товарищ… Спасибо!

Из разговора пассажиров в переполненном утреннем поезде Фриц узнал, что на улицах Берлина идут тяжелые бои и что Роза Люксембург и Карл Либкнехт убиты.

III

В актовом зале гимназии Генриха Герца шумела пестрая, оживленная толпа юношей и девушек; зал быстро наполнялся. Все, как всегда, радовались встрече с друзьями. Сегодня царило особенно хорошее настроение. Ждали жаркого боя: левая молодежь обещала, что после доклада либерального школьного советника несколько человек возьмут слово и зададут докладчику и в его лице партии, которую он представляет, кое-какие щекотливые вопросы, а потом выдвинут свои обвинения.

Ганс Шлихт, все еще весь в прыщах, кинулся к входившему в зал Вальтеру и отвел его в сторонку.

— Я уж боялся, что ты не придешь! Слушай! Мы вот как наметили: первым в прениях выступаю я, затем Герман Мендт, третий — Альфонс и последний — ты. Хорошо обдумай свою речь, надо, чтоб похлеще. Понял?

— Ладно. Сделаю.

— Из Союза социалистической рабочей молодежи пришло много народу. Есть славные ребята.

— Ганс, — сказал Вальтер, — не почтить ли нам память Карла Либкнехта и Розы Люксембург? Перед докладом?

— Правильно! Я сейчас же переговорю с Отто, он будет вести собрание.

Школьный советник недовольно поморщился, когда Отто Бурман положил перед ним листок с намеченным порядком дня. Почтить память Либкнехта и Люксембург? Гм… Неприятная ситуация… Вслух он сказал, что не видит здесь связи со своим докладом.

— Это наш долг по отношению к двум великим социалистам, — возразил Отто.

— Социалистам? Какие же они социалисты? — воскликнул либеральный школьный советник — Спартаковцы они! Зачем опошлять священное слово?

— Для вас социалист — священное слово? — спросил Отто, прикидываясь необычайно удивленным. — А я думал, что вы противник социализма.

— Разумеется, противник, — возразил школьный советник. — Но я с величайшим уважением отношусь к некоторым выдающимся личностям среди социалистов.

Наконец докладчик согласился на то, чтобы почтить память Розы Люксембург и Карла Либкнехта, но, услышав, что после его речи предполагается свободная дискуссия, он решительно запротестовал.

— Нет, нет и еще раз нет! На это, мой юный друг, я не пойду. Ни в коем случае! Что здесь — балаган, что ли? Мой доклад построен на чисто научной основе, это не какая-нибудь пошлая агитка.

Напрасно говорили ему, что так уж заведено у них в организации; не подействовала и высказанная в деликатной форме угроза — если, мол, аудитория узнает, что докладчик уклоняется от дискуссии, это произведет скверное впечатление: он был непоколебим. Нет и еще раз нет!

Школьный советник выходил из себя при одной мысли о том, что его могут критиковать слушатели, которым, как он выразился, «еще только предстоит стать мыслящими людьми».

Отто посовещался с Гансом. Ганс привлек Вальтера. Юноши размышляли. Предоставить докладчику слово, а потом все-таки провести прения — не годится. Прежде всего, аудитории нельзя вдруг объявить, что школьный советник, мол, не пожелал дискуссии. Дать ему прочесть доклад, а затем сказать, что докладчик отказывается от прений, — тоже не годится. Аудитория, по всей вероятности, потребует обсуждения.

— Пожалуй, правильнее всего заявить с самого начала, что доклад не дискуссионный, — сказал Отто.

— А все дальнейшее, — вдруг воскликнул Вальтер, — предоставьте мне. Мы уж позаботимся — у нас будет «немая критика».

— Как же ты это устроишь?

— Начинай! Аудитория теряет терпение.

Прочитанные Эльфридой Шредер в честь Либкнехта и Люксембург стихи — заключительные строфы из «Альбигойцев» Ленау — оставили самое сильное впечатление… Долго в этот вечер звучали