Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Она приходила ко мне, требовала, чтобы я отдала ей деньги.
— И что ты ей сказала?
— Я сказала ей правду. Что ее муж заставлял меня брать деньги и что у меня ничего нет, потому что я все отдала Тони, как хотел ее муж.
— Сколько времени Балестриери давал тебе деньги?
— Почти два года.
— А как ты объясняла Тони, откуда берутся деньги?
— Я говорила, что у меня богатый дядя, который меня любит.
— А после того как Тони тебя бросил, Балестриери продолжал давать тебе деньги?
— Да, время от времени, если я просила.
— Но тому, другому, который появился после Тони, к которому ревновал Балестриери, ему ты тоже давала деньги?
— Этому деньги были не нужны. Он был сын промышленника.
— И он тоже тебя бросил?
— Нет, это я его бросила, потому что разлюбила.
— А кого ты полюбила?
— Тебя. Помнишь, мы встречались в коридоре, и я всегда на тебя смотрела? Вот тогда я его и бросила.
— Балестриери заметил, что ты в меня влюбилась?
— Нет.
— Ты никогда не говорила обо мне с Балестриери?
— Как-то раз. Он тебя не выносил.
— Что он обо мне говорил?
— Говорил, что ты выскочка.
— Выскочка?
— Да. И еще он ненавидел твою живопись. Говорил, что ты не умеешь рисовать.
Из этого разговора я вынес впечатление, что моя попытка доказать себе самому продажность Чечилии потерпела полный провал. Чечилия не была продажной, во всяком случае ее личность в это понятие не укладывалась. Кроме того, мне стало ясно, что Балестриери пытался утвердить свое превосходство над Тони тем, что посредством Чечилии его содержал, так что саксофонист об этом даже не догадывался, а Чечилия, хотя и предоставила себя для этого психологического маневра, не знала о нем и в нем не участвовала. Иными словами, как и со мной, Чечилия и с Балестриери умела разграничивать мир денег и мир любви. Разумеется, мы с Балестриери могли утверждать, что давали ей деньги, но она всегда могла доказать, что не считает себя «оплаченной». Ну и, наконец, то, как вел я себя с Чечилией, все больше напоминало поведение Балестриери, с той только разницей, что старый художник пошел дальше меня. Но зато моя мания была сильнее: ведь у него не было предшественника, который мог служить ему зеркалом, и естественно, что он не сумел остановиться. А у меня был он, который при каждом шаге предупреждал меня о том, чем я рискую, но, несмотря на это, я повторял все его ошибки, и мне даже как будто нравилось их повторять.
Чечилия между тем продолжала встречаться с Лучани каждый день, включая и те дни, когда виделась со мной, и таким образом ее неуловимость, то, о чем я давно подозревал, стала неопровержимым фактом, очевидным, как тавро, и отныне мне надлежало считаться с этим фактом и как-то к нему приспосабливаться. Я чувствовал, что моя к ней любовь, порожденная невозможностью обладания, после долгих метаний между скукой и страданием приобрела вид болезни, состоящей из четырех последовательных фаз: попытка овладеть ею помимо сферы сексуальных отношений, провал этой попытки, потом яростная и ничего не дающая сексуальная фаза, снова провал и — опять все сначала. И все-таки единственным, с чем я так и не мог примириться, была именно неуловимость Чечилии: я просто не в силах был делить с Лучани ее благосклонность. Помню, что, подобно Балестриери, который не ревновал ее к Тони Пройетти, потому что тешил себя мыслью, что это Тони она изменяет с ним, я пытался утешиться тем, что я знаю, что Чечилия спит с актером, а он не знает, что она спит со мной. Иными словами, по отношению к Лучани я пытался занять позицию, которую занимает любовник по отношению к ничего не подозревающему мужу: ведь любовники не ревнуют к мужьям именно потому, что «знать» в иных случаях значит «обладать», а «не знать» — «не обладать». Это было жалкое утешение, но оно давало мне возможность бесконечно заниматься построениями типа: «Я знаю о Лучани, а Лучани обо мне не знает, следовательно, Чечилия не мне изменяет с ним, а ему со мной». Кроме того, как когда-то у Балестриери, тут были замешаны деньги: я давал ей деньги, а Лучани не только не давал, но тратил их вместе с нею, тратил мои деньги; и раз платил я, а не он, значит, опять-таки в каком-то смысле она изменяла ему со мной. Однако нельзя было исключить, что с Лучани она спала из любви, а со мной из-за денег, а значит, она изменяла мне с Лучани. С другой стороны, у меня было много случаев убедиться, что Чечилия не придавала деньгам никакого значения. Стало быть, деньги в наших отношениях приобретали чисто духовный характер, а раз актер их ей не давал, то это ему она изменяла со мной. И так далее, до бесконечности.
Однако все эти замечательные рассуждения все-таки не могли зачеркнуть того грубого и очевидного факта, что Чечилия спала с Лучани и что до тех пор, пока это будет длиться, я не смогу считать ее своей, потому что настоящее обладание не может быть неполным. И если б Чечилия хотя бы давала мне забыть об этой неполноте! Но нет, будучи уверена, что она раз и навсегда разрешила проблему одновременного присутствия в ее жизни двух мужчин, она не только по всякому поводу совершенно спокойно рассказывала мне о своих отношениях с актером, но не заботилась даже о том, чтобы скрыть следы любовных ласк, которые Лучани оставлял на ее теле. Впрочем, в голосе Чечилии, когда, отвечая на мой вопрос, она говорила: «Это Лучани, он меня укусил» или: «Белое пятно на платье? Это Лучани, последний раз мы занимались любовью, не раздеваясь», — не было ни малейшего злорадства, а одна только спокойная уверенность человека, которому приятнее сказать правду, чем выдумывать всякие небылицы. Чечилия была настолько уверена в том, что необходимость делиться с Лучани уже не причиняет мне боли, что в конце концов стала в моем присутствии назначать ему по телефону свидания, а потом еще и просить меня ее к нему провожать. И как-то однажды, когда я вез ее на улицу Архимеда, где ее ждал Лучани, она внезапно сказала: «Я была бы рада, если бы вы с Лучани познакомились и подружились». Я ничего на то не ответил, но подумал, что, если бы мир был устроен по образу и подобию Чечилии, он был бы совсем не похож на тот, в котором мы живем: то был бы мир, где все перемешано и свалено в одну кучу; мир бесформенный, случайный и ирреальный; мир, в котором все женщины принадлежали бы всем мужчинам, и не было бы такой женщины, у которой был бы только один мужчина.
Но я страдал. И постепенно из этого страдания проросла фантастическая мысль, и меня поразило, что она не пришла мне в голову раньше: может быть, единственным средством избавиться от Чечилии, то есть сделать так, чтобы она мне наскучила, было жениться на ней. Чечилия-любовница никак не могла мне наскучить, но я был почти уверен, что она наскучит мне, как только станет женой. Мысль о браке становилась все притягательнее, открывая передо мной перспективу, совершенно не похожую на ту, которая живет обычно в воображении мужчины, собирающегося жениться: тот тешит себя мыслью о вечной любви, меня, наоборот, тешила мысль о том, что так я наконец смогу покончить со своей любовью. Я с удовольствием представлял себе, как, выйдя замуж, Чечилия станет самой обыкновенной женой, озабоченной домашними и светскими обязанностями, и, найдя в них полное удовлетворение, лишится наконец своей тайны, так сказать угомонится. Может быть, и теперешняя ее неуловимость была всего-навсего выражением матримониальных амбиций: вполне вероятно, что она инстинктивно искала среди своих любовников мужа, который заставил бы ее остановиться и успокоиться. Я женюсь на ней, сыграю свадьбу со всею принятой в нашем кругу церковной и светской пышностью и наделаю ей множество детей, что тоже будет способствовать прояснению ее образа, так как ограничит ее рамками материнства, в котором нет ничего загадочного.