Более заслуживают одобрения постановления о рабах; хотя ислам их и не уничтожил, но во многих отношениях смягчил обхождение с ними. Само собой понятно, что человеколюбивые стремления Мухаммеда были часто нарушаемы и поныне нарушаются не только по произволу деспотических властелинов, но еще чаще от жестокосердия и свирепости собственников, но ведь то же самое совершается поныне и в странах христианских. Пророком предписывалось тому, кто добыл раба как военнопленного на войне, либо купил, наследовал, наконец, получил в подарок, пользоваться лично им и его рабочей силой, но зато налагалось на владельца обязательство обходиться с ним более или менее человечно. Если мусульманин брал себе в гарем наложницей рабыню и получалось от нее потомство, то он не имел права продавать ее, а после его смерти она становилась свободной. Считалось добрым делом даровать рабу волю; последний мог также откупиться, если был в состоянии внести своему господину соответствующий выкуп, смотря по уговору, до или после освобождения. Вольноотпущенный оставался во всяком случае как бы клиентом, в некотором подчиненном отношении к своему прежнему господину.

Менее замечательного в мусульманском уголовном законе. Убийца подвергается смерти; за случайное и ненамеренное убийство требуется вознаграждение оставшихся родных или налагается какое-либо другое взыскание. За телесное повреждение виновник может поплатиться, следуя основному принципу «око за око, зуб за зуб», но может также откупиться денежным вознаграждением потерпевшему. Воровство, если предмет кражи более или менее значителен, наказывается отсечением правой руки; в случае повторений следуют дальнейшее калеченье или продолжительное заключенье в тюрьму. Прелюбодеяние наказывается сотнею ударов кнутом, а если виновник из неверующих и соблазнил мусульманку, то подвергается смертной казни. Богохульство, хуление Мухаммеда или древних пророков, както Моисея и Христа, считается также одним из тягчайших грехов и наказывается смертью; тому же подвергается отпавший от ислама, если он продолжает упорствовать в своем отступничестве.

Если в религиозных законах ислама, как можно заключить по вышеизложенному, заключается бесконечное множество отдельных постановлений, которые другие религии, за исключением иудейской, предоставляют государственному праву, зато мы не находим в Коране краткого изложения главнейших нравственных предписаний, какие группируются, например, в десяти заповедях. Встречаются, правда, случайные нравственные наставления, например, необходимость поступать честно в деловых сношениях и т. п., но потребности построения небольшого свода общих правил, к которым во всем житейском каждый мог бы самостоятельно приноравливать свою совесть, ислам как бы не ощущает. Для него деяния не важны, все сосредоточивается на вере. Каждое повеление Божие, возвещенное чрез откровение пророку, как таковое и обязательно, не принимая в соображение какой бы то ни было связи с остальными постановлениями. Поэтому для мусульманина почти непонятна разница между религиозностью и нравственностью. Ни в каком случае нельзя ему втолковать, что Богу могут быть угоднее честные поступки человека, чем молитва и омовение, исполняемые пунктуально. Это неразборчивое смешение обрядовых, нравственных и юридических предписаний, причем первые почти в той мере, как у фарисеев, выступают на передний план, а затем механическая смесь монотеистических воззрений в форме иудейских и христианских вероположений, притом понятых далеко не правильно, с остатками, не имеющими никакого значения в религиозном отношении, арабских национальных обычаев, представляют в общем не особенно утешительную картину. Зато с другой стороны, принимая во внимание время появления ислама, нельзя не признать за ним, в сущности, необычайного значения. Не в том, конечно, заключается секрет успехов Мухаммеда, что он часто с неразумной, иногда почти детской сноровкой складывал свое священное писание из искаженных обрывков преданий других религий, а в том, что он сумел свою религию — все равно откуда она ни происходила — приладить ко всем глубоко укоренившимся предрассудкам арабов и при этом не устранить совершенно основ своего монотеистического учения; вот что было верхом искусства, и мастерское выполнение этой трудной задачи составляет главную его заслугу. Не сразу удалось ему это. Даже так называемое возвращение к язычеству было не чем иным, как предисловием для возвышения Ка’бы до степени киблы и для включения хаджжа в число «столпов веры». Итак, ислам отличается от других монотеистических религий не только отрицательным отклонением от определенных, по преимуществу христианских догматов, но также и прививкой монотеизма в народности арабской, что и обозначилось наружно церемониями хаджжа, а внутренно — особым направлением в понятии о божестве. С того самого момента, когда пророку арабов удалось на почве своей новой религии собрать свой народ, естественно, начинает ислам со всей силой своего первозданного непочатого могущества напирать на соседние народы, государственной жизни которых, отчасти блестящей, по крайней мере по наружности, а внутри уже давно заплесневелой и разлагающейся, предстояло по необходимости рухнуть при первом же столкновении. К изложению истории этой почти беспримерной катастрофы мы теперь и перейдем.

Как ни опасна казалась с самого начала последняя болезнь пророка, конец его, наступивший после видимого улучшения положения больного утром в день смерти, поразил всех своей неожиданной быстротой. Большая часть членов общины мирно разошлась после богослужения. Даже Абу Бекр вернулся в свое жилище в предместие. Фатимы, дочери пророка, тоже не было у смертного одра отца. Муж ее, Алий, после истории с ожерельем находился в открытой ссоре с Айшей, в доме которой лежал Мухаммед. Поэтому оба, и муж, и жена, ограничивались посещением больного изредка. Один только Омар оставался возле Айши у одра умирающего и присутствовал при последнем вздохе пророка. Роковое событие не застало врасплох Омара: еще за день пред тем он сумел устранить желание больного, потребовавшего было письменные принадлежности; нельзя поэтому допустить, чтобы ему не приходили на ум те требования, которые с наступлением страшного события по необходимости будут предъявлены всем приближенным пророка. Что бы, однако, он ни обдумал или успел порешить вместе с Абу Бекром, конец наступил так внезапно, что невозможно было пока ничего предпринять для упрочения общественного порядка и для немедленной передачи власти надлежащему члену общины. А она, увы, не была в состоянии ждать и выносить, хотя бы на момент, отсутствие общего, признаваемого всеми руководителя. Между тем, Божьим повелениям, истекающим из уст пророка, привыкли повиноваться все: и беглецы, и ансары; но уста эти навеки сомкнулись и не могли уже более сдерживать завистливое соперничество, с которым мединцы посматривали на сыновей Мекки, а Хашимиты[138] — на членов посторонних семей, ближайших советников Мухаммеда, как, например, Абу Бекра и Омара. Положим, вся община, неоспоримо, понимала, что в руках последних, посвященных во все политические замыслы пророка, принимавших в проведении их главное участие, судьба ислама найдет наилучших руководителей. Но все же трудно было рассчитывать, что личный эгоизм сильных и беспощадных натур — а их в различных кружках правоверных можно было насчитывать сотнями — будет способен к чисто реальной рассудительности в такой решающий все момент.