– Поняла, – коротко ответила она. – Наполнить и вернуть.

– Молодец, – похвалила старуха. – На лету хватаешь. Сразу видно – пришлая. Местные все выродились. Соображают туго. А хуже того – боятся.

– Я своё отбоялась, – негромко ответила Марья. – Но учти: добыча будет моя, не твоя. И эту змееву слюну я не отдам, пока ты мне не поможешь.

– Дура, – решительно сказала старуха. – Это и есть помощь. Принесёшь заказ – получишь, что хочешь. Даю слово.

Тут неожиданно малой Потык встал во весь рост и солидно кашлянул.

– Извини, мать, – церемонно произнёс он и отвесил поклон в сторону ведьмы, – только тут, я вижу, творится тёмное ведовство. Я не согласен. Я ученик волхва, мне нельзя в таком участвовать.

– Эй, – сказала старуха, – не шуми, сыночек. Первое, что тебе нельзя, – это врать. Ты пока не ученик волхва. Тебя только осенью возьмут, и то не обязательно. А до тех пор ты на испытании. Правильно?

Потык отчаянно покраснел.

– Да, – ответил он. – Правильно. Но это ничего не меняет. Твои веды – не мои.

– Э, – перебила ведьма. – Ещё один умник выискался! Надоели вы мне! Слабаки, сразу видно! Хватит болтать! Собирайтесь в дорогу!

9.

У старухиной избы кончалась звериная тропа; дальше в лес вели только слабые стёжки.

Я выбрал самый явный, кабаний след, и повёл по нему остальных.

По следам острых копыт, по запаху помёта мы шли первую четверть дня, пока не упёрлись в ручей.

Здесь застали и самих кабанов: стадо из самца, самки и трёх сеголетков. Увидев нас, кабаны перешли на другой берег, замутив воду, забрались в кусты и там стали ждать, пока мы уйдём.

Сойдя теперь с их тропы, мы двинулись вверх по ручью, и когда отошли на достаточное расстояние – напились воды и отдохнули.

На привале больше других страдал Потык: он явно не привык к долгим пешим переходам, сбил ноги и устал. Узел с поклажей сильно натёр ему плечи. Надо признаться, что перед началом пути я специально отдал парню дополнительный груз – тяжёлый свёрток смолы, необходимой для розжига светочей. По неписаным походным правилам, самая тяжёлая ноша всегда достаётся самому молодому – чем трудней ему будет, тем быстрей он окрепнет. Тяжкий вес мешка со смолой сильно осложнил Потыку жизнь – но я знал, что всё впрок.

Девка Марья, наоборот, показала себя опытным пешеходом: всё время молчала, внимательно смотрела, куда ставить ногу, и было понятно – она легко прошагает ещё пять раз по столько же и не споткнётся.

Сам я не ощущал усталости: все мысли занимали старуха и её хитрый план. Змеиный яд, зелье забвения, и князь птиц, и его сын.

Увы, посоветоваться было не с кем.

Я дал старухе слово, что буду держать рот на замке, а теперь думал: зря.

Девка имела право знать.

Это было странное и, признаться, неприятное ощущение: смотреть на хорошего человека и помалкивать. Мучиться собственным знанием – и его незнанием.

Открой я рот, произнеси дюжину слов – и вся жизнь Марьи переменилась бы в полтора мига.

Но я молчал.

Здесь, в половине дня пути до логова змея, уже ощущался его смрад, пока не сильный, но отчётливо нездешний: так не пахли у нас ни свиньи, ни козлы; больше всего это напоминало вонь тухлых яиц.

Малой Потык вертел головой, всё поглядывал на девку, хотел втянуть в разговор – но мы шли быстро, и времени на разговоры не было.

Ручей имел чистые, жёлтые песчаные берега, и путь наш лежал через звериные водопои: повсюду с нашего пути нехотя убирались то зубры, то медведи, то кабаны, то олени.

Это лето, как я уже говорил, выдалось душным и жарким, даже ночные хищники приходили к водопою днём; пока мы шли по берегу, мы увидели и выводок зайцев, и енотов, и россомах, и лис, а однажды даже анчутку, лешакова помощника: маленький, едва по колено взрослому человеку, горбатый, он выбежал на открытое место, закинул в кривой рот несколько горстей воды и исчез, волосатый, гадкий, жалкий.

Постепенно сплошной сосняк сменился осинами, рябиной, кустами ореха, берега́ ручья стали ниже, черней, появились гнилой валежник и камыш – начиналась болотина, в которую впадал ручей, и которую нам следовало обогнуть, уходя круто на восход.

Эта болотина, узкая и длинная, тянулась поперёк всего дальнего, или мёртвого леса, – вторую четверть дня мы шли вдоль её края, по пригоркам, по полянам, продираясь сквозь заросли громадных лопухов, объеденных по краям зелёной тлёй.

Здесь уже не пели птицы. Здесь начинался мёртвый лес, бездонные глухие дебри; поваленные крест-накрест, насквозь прогнившие тысячелетние стволы, готовые обратиться в прах при малейшем нажатии; древесный распад во всех видах, от плесени до трухи, от лишайников до червивого точева; здесь повсюду были гадючьи гнёзда, ямы, ивняки, муравьиные города высотой в два человеческих роста, здесь нога не находила твёрдой опоры, а глаз – верной цели; здесь дрожал и колебался сам воздух, обманчивый, пьянящий как брага; из каждого скользкого дупла норовили выскочить осы; каждая высохшая нижняя ветка норовила треснуть и рухнуть на голову.

Мирный, прозрачный, жёлто-зелёный лес, привычный человеку, здесь обращался в настоящий, древний лес, чёрно-серый, возле земли – гнилой насквозь; солнечный свет проникал сюда скупо; громко скрипели тут серые мёртвые ветви сосен, согнутые под тяжестью огромных осиных гнёзд; по мхам и глиняным лысинам скользили ужи и полозы; птицы не спускались сюда, опасаясь запутаться в громадных паутинах, способных погубить и человека; на редких полянах алели и голубели ягоды всех видов, от земляники и малины до черники и клюквы.

Этот лес наполнял только один звук: непрерывное густое потрескивание гнилых волокон; лопались, умирая, связи меж частицами древесной плоти, и живая масса стонала, ломаясь, опадая, гния, исчезая.

Местность приподнялась, стало немного теплей, и не так тревожно.

Болотина кончилась.

Отсюда следовало повернуть на север.

Я шёл первым, держась по солнцу, и если путь преграждал лежащий поперёк древесный ствол высотой в два человеческих роста – я поднимал дубину и прорубался насквозь; осы, пчёлы и оводы тучей кружили над нами, жаля и раня; ноги утопали в сплетениях корней; но впереди маячил уже открытый участок, сухое место: тын.

Так мы пришли.

Тын – дело человеческих рук.

Тыну примерно сто пятьдесят лет.

Это труд двух поколений мужчин нашей долины.

Тын тянется на три тысячи шагов, кругом опоясывая змееву лёжку – лысую поляну посреди дальнего леса.

Тын сделан из вертикально вкопанных в землю брёвен, заострённых наверху; каждое бревно – в два обхвата.

Высота каждого бревна – в три человеческих роста.

Изначально предполагалось, что все брёвна должны иметь сильный наклон внутрь, в сторону змея. Но на деле за сотню лет подвижная, текучая лесная земля тронулась и уплыла, и почти все брёвна перекосило: некоторые имели наклон внутрь, некоторые, наоборот, валились наружу и были подпёрты более тонкими брёвнами.