– Не проголодались? – спросил я. Когда в чем-то сомневаешься, придерживайся основ.

– Нет. Если хотите, можете остановиться и сами что-нибудь съесть.

– Я все еще чувствую вкус чоризо.

– Тогда просто отвезите меня домой.

Когда я подъехал к ее квартире, уже окончательно стемнело, и улицы были пусты.

– Спасибо, что поехали со мной.

– Надеюсь, это помогло.

– Без вас это была бы полная катастрофа.

– Спасибо. – Ракель улыбнулась и наклонилась ко мне.

Все начиналось, как поцелуй в щеку, но, видно, один из нас или мы оба двинулись, и это превратилось в поцелуй в губы. Потом неуверенное соприкосновение губ, подпитываемое теплом и желанием, быстро созрело до конвульсивного, как укус, алчного взрослого захвата. Мы одновременно двинулись друг к другу – ее руки покоятся у меня на шее, мои руки у нее в волосах, на лице, на пояснице. Наши рты открылись, и языки закрутились в медленном вальсе. Мы тяжело дышали, извиваясь и стараясь теснее прильнуть друг к другу.

Мы терлись друг о друга шеями, словно два подростка, несколько бесконечных минут. Я расстегнул пуговку ее блузки. Она издала горловой звук, захватила мою нижнюю губу зубами, лизнула мне ухо. Моя рука скользила вокруг горячего шелка ее спины, действуя уже по собственному разумению – расстегивая застежку лифчика, захватывая в горсть грудь. Сосок, твердый, как камешек, и влажный, угнездился у меня в ладони. Она опустила руку, тонкие пальцы потянули за молнию на брюках.

Это я был тем, кто это остановил.

– В чем дело?

В такой ситуации нельзя сказать ничего, что не прозвучало бы как банальность или полное идиотство – или как то и другое одновременно. Я выбрал вариант «одновременно».

– Прошу прощения. Не принимайте это на личный счет.

Ракель резко выпрямилась на сиденье и принялась торопливо приводить в порядок пуговицы, застежки и волосы.

– А как еще это можно принимать?

– Вы очень привлекательны и желанны.

– Очень!

– Меня тянет к вам, черт побери! Я очень хочу заняться с вами любовью.

– Что же тогда?

– Обязательства.

– Вы ведь не женаты? Вы не ведете себя как женатый.

– Есть и другие обязательства помимо брака.

– Понятно. – Она подобрала сумочку и положила руку на ручку двери. – Человек, по отношению к которому вы чувствуете ответственность, – для нее это имеет значение?

– Да. И, что более важно, это имеет значение для меня.

Ракель разразилась смехом – почти что на грани истерики.

– Простите, – проговорила она, переводя дыхание. – Ну и ситуация! Думаете, я часто этим занимаюсь? Впервые за очень долгое время меня наконец-то хоть кто-то заинтересовал как мужчина. Монашка сорвалась с поводка – и наткнулась на святого…

Она хохотнула. Это прозвучало настолько ломко и болезненно-возбужденно, что мне стало неловко. Я так уже устал постоянно сидеть на принимающем конце линии, по которой кто-то – кто угодно – может в любой момент излить на меня свое чувство разочарования и неудовлетворенности, но, пожалуй, она вполне заслужила момент живительного катарсиса.

– Я далеко не святой, поверьте мне.

Она дотронулась пальцами до моей щеки. По той словно прошлись раскаленными углями.

– Нет, вы просто отличный парень, Делавэр.

– Таким я себя тоже не чувствую.

– Я собираюсь еще раз вас поцеловать, – сказала Ракель, – но пусть на сей раз этот поцелуй останется целомудренным. Таким, каким должен был быть с самого начала.

Так она и поступила.

Когда я вернулся домой, меня ожидали сразу два сюрприза.

Первым была Робин, в моем обтрепанном желтом купальном халате, которая растянулась на кожаном диване, попивая горячий чай. В очаге пылал огонь, а на стереосистеме крутилась «Desperado» группы «Иглс».

На шее у нее, словно у уличного «человека-бутерброда», висел плакатик с вырезанной из журнала фотографией Лесси[76].

– Привет, дорогой, – сказала она.

Я перебросил пиджак через спинку стула.

– Привет. А при чем тут собака?

– Это просто такой способ дать тебе знать, что я была сукой и очень об этом сожалею.

– Не о чем тебе сожалеть. – Я убрал плакатик, присел рядом с ней и взял ее руки в свои.

– Я подгадила тебе сегодня утром, Алекс, дала тебе так вот уйти. Я начала по тебе скучать, едва только закрылась дверь. Сам знаешь, каково это, когда начинаешь прокручивать все это в голове: а что, если с ним что-то случится, что, если я никогда опять его не увижу – просто с ума сходишь! Я не могла работать, не могла даже подойти к станкам в таком состоянии. День пошел псу под хвост. Я звонила тебе, но так и не дозвонилась. И вот я здесь.

– Добродетель вознаграждается, – пробормотал я про себя.

– Что-что, милый?

– Ничего. – Любое изложение моих опрометчивых действий сильно пострадало бы в пересказе и выглядело бы либо как грубая надпись в общественном туалете – «знаешь, детка, я тут по-быстрому потискал другую телку», – либо, что еще хуже, как признание.

Я прилег рядом с ней. Мы обнялись, ласково ворковали, по-детски сюсюкали, гладили друг друга. Я был весь напряжен ниже пояса – частично из-за остаточных явлений сеанса у тротуара с Ракель, но в основном по причине текущего момента.

– В холодильнике два гигантских бифштекса, салат «Цезарь», бургундское и дрожжевой хлеб, – прошептала Робин, щекоча мне нос мизинцем.

– У тебя ярко выраженный оральный тип личности[77], – прыснул я.

– Это психическое отклонение, доктор?

– Нет. Это замечательно.

– А как насчет этого? И вот этого?

Халат распахнулся. Стоя на коленях, Робин склонилась надо мной, дав ему соскользнуть с плеч. Подсвеченная сзади мерцанием огня, она выглядела как изящная золотая статуэтка.

– Ну давай, милый, – уговаривала Робин, – вылезай из всей этой одежды.

И взяла этот вопрос в собственные руки.

* * *

– Я правда тебя очень люблю, – сказала она чуть позже. – Даже если у тебя кататония.