А в принесении части имущего класса в жертву народным настроениям для того, чтобы сохранить весь класс и его положение в целом, тоже не было ничего прежде невиданного. Подобные меры частенько практиковались ещё античными государствами в периоды кризисов, особенно связанных с войнами (конфискация государством и отпуск на волю частных рабов, отмена долгов, передел земли и т.д.). То, что Временное правительство, чутко прислушивавшееся в первую очередь к пожеланиям крупного капитала, так и не нашло в себе сил и смелости пойти на единственно спасительные для интересов того же капитала меры, высветило два важных обстоятельства. Первое — полная недооценка буржуазией внутренней силы большевизма в его опоре на подлинные интересы и стремления широких народных масс. Второе — недостаточная степень внутренней организованности самой российской буржуазии, где партикуляристские тенденции превалировали над консолидационными. Даже масонство не могло заставить её действовать солидарно в направлении необходимых уступок.

Вряд ли Ленин был так уверен в том, что буржуазия не сможет перехватить и использовать в своих интересах предлагаемые им меры. Он, вероятно, если и задумывался об этом, то как о чём-то второстепенном. Выдвигая программу борьбы с экономической разрухой в интересах всего населения воюющей России, вождь большевиков, очевидно, в наименьшей степени руководствовался тем, чтобы сохранить в тайне от своих противников это идейно-пропагандистское оружие. Главное для него тогда было — предложить эту программу стране, а кто возьмёт на себя её осуществление — уже не столь важно. Одно это показывает, насколько приоритетными, по отношению к задачам завоевания власти, были для большевиков в 1917 г. задачи спасения России как народного организма.

Это также показывает несостоятельность модных ныне рассуждений о том, будто только где-то с конца 1920-х годов происходит перерождение власти большевиков из ориентированной на «мировую революцию» в подлинно государственную власть, руководствующуюся задачами развития страны. И перерождение это якобы связано только с укреплением личной власти Сталина и его влияния на партийную идеологию. Мы отчётливо видим, что и в 1917 г. в большевистской партии присутствовала явственная государственническая тенденция, причём её наличие мы находим не где-нибудь, а в трудах самого Ленина того периода.

Вопрос не так абсурден, как может показаться на первый взгляд. Дело в том, что взятие большевиками власти легко могло стать роковым шагом навстречу их политической смерти. На этом зиждился расчёт их политических противников.

Уникальность положения, в котором оказались большевики, состояла в том, что логикой событий они были поставлены перед необходимостью выполнения такой программы, которая казалась невероятной не только их противникам, но и многим большевикам. Сейчас мы знаем, что в такие периоды, какой Россия переживала в 1917 г., именно самые смелые и радикальные программы оказываются наиболее осуществимыми. Но в то время эта закономерность осознавалась мало кем из политиков, даже немногими в самой большевистской партии, кроме Ленина и разве что некоторых его сподвижников.

Расклад осенью 1917 г. был приблизительно такой. Буржуазия прекрасно знает, чего ей нужно — военной диктатуры и подавления левых элементов до выборов в Учредительное собрание. Любым путём. Наилучший способ — спровоцировать большевиков и поддерживающую их часть народных масс на вооружённое выступление с целью захвата власти. Буржуазия уверена, что большевики не удержатся у власти дольше нескольких дней по причине множества объективных трудностей. Они не справятся с хозяйственной разрухой, они не смогут дать народу хлеба, они не смогут заключить мира, наконец, так как на их призыв о мире не откликнется ни одна страна. Большевистская власть рухнет под напором тяжёлых проблем. Ибо все рычаги для создания этих проблем — промышленность, банки, подлинная классовая организованность и солидарность международного масштаба — в руках буржуазии. А для ускорения как выступления, так и грядущего падения большевиков, в ход идут хозяйственный саботаж, экономические преступления и тактика «частичных поражений» на фронте. В борьбе, когда дело касается сохранения власти и собственности, все средства кажутся допустимыми.

С другой стороны, большевики видят это всё. Логично считать, что главная задача их партии в данный момент — не дать исполниться этому плану буржуазии. Ни в коем случае не давать своим выступлением повода буржуазии разделаться со всеми левыми силами. Не сорвать Учредительное собрание, в котором большевики имеют все шансы стать сильной оппозицией. Ведь неудача восстания будет означать для левых конец всего! Раз большевистское выступление является желанным именно для буржуазии, раз она связывает с ним осуществление своих планов, было бы безумием поступать именно так, к чему явно подталкивают политические враги! Именно таков должен был быть ход рассуждений Зиновьева, Л.Б. Каменева (Розенфельда) и других, менее активных, но не менее убеждённых (к их числу в тот момент относился и Сталин) противников ленинского курса на вооружённый переворот.

Зиновьев и Каменев изложили эти свои соображения вскоре после заседания ЦК большевиков 10 октября 1917 г., на котором было принято решение о восстании, в письме, направленном во все крупные партийные организации: «Мы глубоко убеждены, — писал они, — что объявлять сейчас вооружённое восстание — значит ставить на карту не только судьбу нашей партии, но и судьбу русской и международной революции… Бывают такие исторические положения, когда угнетённому классу приходится признать, что лучше идти на поражение, чем сдаться без боя. Находится ли сейчас русский рабочий класс именно в таком положении? Нет и тысячу раз нет!»[187]

Данная реакция была совершенно естественной, а значит, она не могла не просчитываться противниками большевиков. Было логично ожидать, что большевистское руководство в конце концов спасует перед неизбежными, кажущимися непреодолимыми, трудностями и всячески станет воздерживаться от выступления. Что тогда? Тогда как нельзя более уместна тактика экономического саботажа и фронтовых неудач, вызывающая население крупных центров на восстание помимо большевиков. Ибо тем самым сразу убиваются два зайца. Первый — популярность большевиков: массы восстают без них. Второй — сами большевики: упустив момент восстания, они не могут придать ему организованный характер, в результате чего оказываются разгромленными и рабочие, и их опоздавшие вожди. Повторяется то же, что в июле 1917 г., но в несравненно более крупном масштабе и теперь уже с фатальными последствиями для большевиков.

Объективные условия оставляли большевикам лишь один выход — не для взятия власти, заметим, а для политического выживания. Взятие власти было для большевиков не целью, а лишь средством сохраниться как политическая сила в создавшейся ситуации. Этот момент как-то упускают из виду многие историки революции. Пойти на восстание для большевиков значило поступить в соответствии с ожиданиями их противников. Но в том-то и парадокс, что только на этом пути они имели единственный шанс (из ста? из тысячи? из миллиона?) одержать победу. На путях уклонения от решительной схватки они были бы в конечном итоге так или иначе раздавлены. И лишь ринувшись прямо в объятия врага, они ещё могли надеяться: а вдруг его удастся ошеломить? Большевикам ни в коем случае нельзя было логически рассчитывать на успех. Но там, где враг был на все 100% уверен в своей победе — только там и можно было надеяться на его вялость или поймать его на ошибке. Лишь это им и оставалось. Кажущийся алогизм действий становился главным оружием большевиков. Они были вынуждены так поступить, потому что в ином случае революционные массы прошли бы мимо большевиков и, оставшись без руководства, потерпели бы неминуемое поражение. Как и сами большевики без масс. Нет, с осёдланного тигра уже нельзя соскочить — растерзает ведь!