— Сумасшедшая, — снова сказал он, отдышавшись. — Давай я врача вызову?

Сеня

В палате пахло сексом. Спермой. Катей тоже пахло. И почему-то — яблоками. Вот спрашивается, причём тут яблоки? Я к этому фрукту относился равнодушно, а сейчас его аромат вдыхаю и кулаки сжимаются. И внутри что-то стягивается, больно, с треском. Наверное, сердце съежилось в чёрный уголек.

Катька лежит под капельницей, глаза закрыты, грудь вздымается ровно, но на щеках неровный, нервный румянец. Димка отводит глаза. Я говорил, когда-нибудь, что он идиот? Если нет, то говорю сейчас…

— Выйдем, — сказал я Димке.

Он напрягся, Катька перестала делать вид, что спит, глаза открыла на локтях приподнялась.

— Да лежи уж, горе луковое, — махнул я ей рукой. — Не будем драться на своём смертном одре.

Похоже, поверила. Нет, я кулаками махать не планировал, хотя если честно, убивать хотелось. Вышли в коридор, прошли на лестницу. Курить здесь не разрешалось, но мы курили, открыв окно. Вот и сейчас открыли, погодка так себе, ветер брызжет колким снегом на подоконник. Я уже обкурился, пока бегал, а Димка курит жадно, с удовольствием, и мне очень хочется съязвить по поводу этой самой сигареты после секса… но я молчу. Молчу потому что сам боюсь сломаться, Димку мне не жаль. Сейчас я его ненавижу, я ему завидую, и одновременно надеюсь на него…

— Здесь письмо, — сказал я и бросил на припорошенный снегом подоконник чуть пожелтевший от времени конверт. Конверт вскрыт, каюсь, я прочёл. — Катьке.

Димка торопливо докуривает, выбрасывает сигарету с снежное марево снаружи и тоже читает. Быстро читает, перепрыгивая через неровные строчки. Потом возвращается, перечитывает ещё раз, медленно, и снова курит. Я буквально чувствую никотиновую горечь во рту, хотя курит он.

— Сколько у нас времени?

— Примерно два часа. Она оказывается юриста наняла, там… вовсю движения идут. Ещё немного и не успеем.

— Ты в курсе, что это незаконно?

— Плевать.

Димка улыбается, широко, открыто, как раньше десятки лет назад. Вот глядя на него улыбающегося я понимаю, как мне его не хватало. Как будет не хватать. Ибо без потерь выйти не получится. Я потеряю либо Катьку, либо Диму, а скорее всего — их обоих. От этого горько, но сука, неизбежность такая штука…

Мы идём к врачу. Я уже позвонил ему, и знаю, что он на месте. Он ждёт нас. Наверное, уже и ненавидит, за все эти дни, после операции ему от нас досталось. И тоже курит. Если у меня потом хватит решимости вспомнить то, что сейчас происходило, я буду вспоминать сигаретный дым, я яблоки ещё… Он тоже читает. Не торопится, внимательно.

— Это незаконно, — наконец говорит он.

— Это последнее желание умершей.

— Незаконное.

Я пододвинул к себе ручку, перевернул какую-то распечатку и на обратной её, чистой стороне написал цифру. Главное нолей больше. Димка хмыкнул и приписал ещё одну, и тоже с нолями. Доктор изучил эти цифры так, словно это минимум мудреная история болезни.

— Вы понимаете, что я только вот недавно её зашил? Что она может умереть просто от кровотечения? Что это… пиздец не гуманно, делать две операции на сердце за десять дней. Я под суд пойду с вами.

Мы молчим. Каждый думает о своём, а на деле, наверняка — об одном и том же. Из-за туч кажется, что вечер, пасмурно совсем, а мне так света хочется…

— Мы вас прикроем. Поверьте, наших сил хватит. Я гарантирую, что свою поддержку мы гарантируем даже в том случае если… если Катя умрёт. — говорит Димка, и я буквально вижу, как он готовится морально, понимая, что Катя может погибнуть и все ещё отказываясь в это верить.

— Готовьте операционную, — устало говорю я. — Вы же знаете Катю. Знаете, что это единственно возможный шанс. Мы не имеем права его упустить.

Он думает мгновение, а потом кивает. Я думаю, что он тоже устал от смертей. Ему хочется, чтобы кто-то, чтобы наша молодая красивая дура Катька жила. Детей рожала, если можно будет их рожать… Чтобы в этой сраной жизни было больше хэппи эндов, даже если кому этот энд как гвоздь в крышку гроба.

В коридоре мы останавливаемся, я буквально чувствую, как Димка подбирает слова, мрачно усмехаюсь.

— То, что сегодня произошло…между мной и Катей.

— Неважно, — обрываю я, не хочу слушать, забыть хочу на хер. — Если ты её выташишь… тащи.

Капельницу у Кати уже убрали. Мне кажется, что она выглядит лучше, чем каких-то полтора-два часа назад. Чудотворный, сука, Димкин член. Я снова готов скрежетать зубами, но сдерживаюсь — сейчас точно не время. Вот вернусь домой, и перебью, что найду, если осталось ещё что целое…

— Да вы прям лопаетесь от новостей, как я вижу, — улыбается она, а глаза пустые. — Кто-то ещё умер?

— Никто больше не умрёт, — жёстко сказал Дима. — Ты тоже. Не в ближайшие годы точно.

— Весьма самонадеянно.

— Читай.

Я бросил на постель рядом с ней потрепанный конверт, который, прежде чем дойти до адресата прошёл через множество рук. Этим утром его перечитывали несколько раз, наверное, это неверно… Но правильно. Катя просто спрятала бы его, промолчала, и мы ничего бы не узнали.

— Пойдём, — говорит Димка.

Страшно оставлять Катьку одну, уходили в врачу, за ней медсестра присматривала. Но сейчас одиночество ей необходимо, хотя я изо всех напрягаю слух, пытаясь расслышать её шаги, шелест бумаги. В петлю полезть не должна, она же сильная, наша Дюймовочка.

Димка встал возле дверей, прислушиваясь, я сел на кушетку обтянутую дермантином, прислонился затылком к холодной стене, закрыл глаза. Подумал вдруг, а как бы сложилось, если бы я в Катю не втрескался? Жили бы они долго и счастливо, вовремя сделали бы операцию, на рожали детей… никто бы не умер. Хотя идеальнее, если бы Димка её не полюбил, а дальше все то же самое по списку. Реально ли? Нет. Катька, она гибельная. Иначе бы не вышло. Её невозможно не заметить, она особенная… Как не крути, сколько не прикидывал, а все пути ведут сюда, к этой палате, в которой Катя читает сейчас письмо с того света…

— Наверное, прочла, — шепчет Димка. — Сколько время тянуть можно? Каждая минута на счету.

Я встал с кушетки, вместе мы вошли в палату. Катька сидит, письмо на коленях держит. Глаза все такие же пустые, словно и не случилось ничего. Руки не дрожат… словно досуха вычерпалась наша девочка.

— Сейчас медсестра придёт, — торопливо говорю я. Мне кажется, что нужно спешить, торопиться, быстрее, пока она не отошла от шока. — Поможет… подготовить тебя к операции. Ты не завтракала, это прекрасно.

— Но…

— Никаких но, — перебил я, чувствуя, что нужно на неё давить, прогнуть, не дать ускользнуть. — До операции максимум полтора часа. Потом все, поздно. И если тебе станет легче, махожистка моя, то я тебя успокою — вероятность того, что ты загнешься на операционном столе, примерно семьдесят процентов.