— Я тебя люблю, слышишь, Катька?

— Только вот про любовь не нужно… Как-то… не ко времени. Любовь там осталась, с малиной и мурашками. С надеждами и мечтами вперемежку.

— Неправда. И даже если умрёшь ничего не изменишь. Просто окажется, что все зря. Ты мечтала зря жить и зря умереть?

— Я ничего не хочу. Не могу.

— Я могу. За нас обоих. За то, что могло бы быть. То, чего не будет. Просто дай мне возможность. Дай руку, позволь вести. Легко не будет. Но… будет. Не должно быть так, чтобы мир есть, а тебя нет, как ты не понимаешь, глупая Дюймовочка? Маленькая, красивая, любимая и глупая. Я не смог быть мужчиной тогда, позволь мне сейчас.

Катя заплакала. Я фантазировал, как ворвусь в палату, схвачу Димку за волосы, и буду бить его головой о плиточный пол, чтобы кровь брызгала в разные стороны. Это мои слезы Катя льёт. Мои прикосновения он сейчас ворует. Ярость клокочет в горле, она, приправленная обидой и ревностью грозит задушить меня изнутри. Но… я шагаю назад. Едва не сношу кушетку у стены, замираю. Нельзя шуметь. Шум их отвлечет. Катя перестанет плакать. Мне вдруг кажется жизненно важным, чтобы она сейчас ревела, словно возможно выплакать все, что случилось. Нельзя. Но я иду тихо и только на лестнице срываюсь на бег. Домой. Там коньяк. Сигареты. Одиночество. Долбанная ревность. Мысли от которых не спастись. Но… я почти привык. Я тоже мазохист, да. Мы нашли друг друга.

На улице уже рассвело. Я снова забыл про свой автомобиль, шёл домой пешком, проваливаясь в сугробы и мечтал нарваться на пьяную компанию. О, я бы ввязался в драку. Я бы дарил боль и упивался болью. Может, повезло бы, и оказался в реанимации, в соседней палате. Но дороги были заснежены и пусты, лишь крупная дворняга лениво помахала мне хвостом, у одного из подъездов. Я подошёл к ней, сел рядом в сугроб и обнял за шею. Собака пахла… собакой, мокрой шерстью. Моего поступка псина испугалась, поджала хвост, но вырваться не решилась.

— Повоем на луну, брат? — спросил я и потрепал пса по мохнатому боку. По небу разливался некрасивый серый рассвет, солнца не видно за завесой туч. — Где луна, какого хрена?

Катя

Мне не нужно было его впускать. Что ещё за блажь, ночью, да в больницу? Но… темнота была такой искушающей. Мне ведь и не нужно много — просто рядом бы посидел. Разве можно отказать в такой малость без пяти минут умирающей? Да и Димка… Поскребся в дверь так робко, как раньше, когда наши отношения ещё не сформировались и каждый шаг совершали с опаской, боясь переводить нашу дружбу в нечто большее и не в силах устоять перед искушением.

— Кааать, — позвал он. — Пошли гулять?

Я поневоле улыбнулась. И не устояла. Гулять естественно, не пошла. Но сердцу было неспокойно, словно в потемках блуждаю наощупь. Словно что-то страшное происходит где-то за моей спиной. То, чего я не смогу изменить.

Да, я пожалела что позволила ему войти. Димка, мой прошлый, нынешний воображаемый казался тихой гаванью. Уткнешься носом в его плечо и кажется, что хорошо все. И сейчас вот носом хотелось… Только вот впускать не стоило. Только душу разбередил почём зря.

Он держал меня за руку. Сколько я об этом мечтала? Наверное, целую вечность. Гладил пальцы. Я дура, жалела, что так и не занялась маникюром, вот что мне мешало? Головой понимала, что мои ногти меньшее, что его сейчас волнует, да и темно, а все равно переживала. Воистину, горбатого могила исправит. Что же, по крайней мере уже скоро. Слезы на моих щеках уже высохли. Я не стала их вытирать, из одной руки торчала бессменная капельницы, вторую держал Димка. Как я могла свою руку у него забрать? Нет, не этой ночью.

— Не приходи больше, — попросила я. — Пожалуйста.

— Не могу, — покаялся он. — Всё равно буду за дверью торчать. А там кушетка жёсткая и вообще сквозняк. Тебе меня не жалко?

— Жалко, — улыбнулась снова я.

Зачем заставляет меня то улыбаться, то плакать?

— Нет, — возразил Димка. — Не жалко. Ты не думаешь, что со мной станет я, когда ты умрёшь? Я все эти годы мечтал вернуться. Как сумасшедший. Ты же мой дом, Катька. Даже если тебя рядом нет, где-то ты должна быть.

— Я запрещаю печалиться обо мне.

Он засмеялся. Горько. Так горько, что мне снова реветь захотелось.

— Права скорбеть ты у меня не отнимешь. В конце концов, я имею даже право умереть. Ты же умираешь.

— Нет.

— Катька… Вот то, что ты испытываешь ко мне, оно растёт и во мне же. Только в сто крат большее. Извращенное, демоническое, неправильное. Это зависимость. Я не смогу без тебя, и это просто констатация факта.

И шантаж ещё. Небо светлело, я видела Димкин профиль. Губы сжаты. Волосы совсем отросли, падают на лоб прядками. Хочется отвести, мешают наверное, но никак — одна рука с капельницей, вторая у Димки. Я спряталась, как сумела — закрыла глаза.

— Глупенькая, — сказал он. — Честно, не лежала бы на больничной койке, я бы тебя отшлепал. Вот прооперируем тебя, вставим тебе новое сердце, накорми всяческими витаминами, а потом я тебя отшлепаю. Да так, чтобы дня три на задницу сесть не смогла.

— А потом?

— А потом… сама решай. Ты главное не умирай. Столько глупостей ещё не совершила. Да и я слишком прекрасен и молод, чтобы умирать, а я ведь тебе назло помру.

— Дурак.

— Даже спорить не буду. Утро уже… Я пойду. Медсестре скажу, чтобы вколола обезболивающее. Спи сладко.

Боль, тупая, ноющая начала накатывать совсем недавно. Я привыкла терпеть, даже ритм дыхания не сбился. Но догадался, что терплю. Выпустил мою руку, ей сразу стало холодно и одиноко, одеяло неравноценная замена. Наклонился и поцеловал меня в лоб. Губы сухие, обветренные, когда то сотни раз мной целованные. К горлу снова подкатила горечь.

Дверь за ним закрылась, оставляя меня одну в мутно сером, вязком, как кисель рассвете. Медсестра и правда пришла. Обезболивающее я не любила, хоть оно и дарило мне покой. Я становилась слишком уж спокойной. Ватной. Засыпала. А спать именно этим утром мне было страшно, не могу объяснить почему. Может потому, что ладонь так и мерзла без Димкиной руки, и не помогло то, что я спрятала её под одеялом, баюкая на израненной груди.

Я уснула. Мой сон был на удивление спокойным, никакие предчувствия меня не терзали. Потом я не раз этому поражалась. Ну как так, столько всего вокруг происходит, а я соплю, словно младенец? Даже боль решила меня не беспокоить и подарила блаженный тайм аут, хотя никакая обезболка не убирала её полностью. Больное, порезанное, а затем зашитое сердце все равно напоминало о себе покалываниями через дурман лекарства.

Открыла глаза только в полдень. Хотела было потянуться, потом вспомнила, про повязки. Удивительно, почему не больно? Вынула ладонь из под одеяла, посмотрела внимательно, не остались ли на коже отпечатки его рук. Не остались, жалко. А потом увидела его. Димка сидел у самых дверей, словно не решаясь подойти ближе. Глаза усталые, лицо осунулось, щетина. Вроде, трезвый. Они так часто приходили ко мне в эти последние дни, то вместе, то порознь и почти всегда распространяли вокруг себя амбре дорогого алкоголя. Сенька так вовсе пришёл раз настолько пьяным, что едва шевелил ногами. Но глаза у него были страшно трезвыми. Смешной факт — если приходила мама Димы, то им звонили с охраны и они убегали. Такие взрослые мужчины, а внутри дети совсем….