Как-то потом, осторожно подбирая слова, я поинтересовался у Лиды, есть в Москве такие особенные парикмахерские, где стригут волосы не только на голове, но и… В ответ получил по носу за «дурацкий вопрос». Удивительные все-таки люди – взрослые: сначала сами нам рассказывают про отдел в «Детском мире», где распределяют по семьям новорожденных, покупают нам кукол без малейших признаков «глупостей», разгуливают по коммуналке без трусов, а потом раздают оплеухи за «дурацкие вопросы»…

Я нажал кнопку один раз. Звонок отозвался внутри квартиры далеким дребезжанием, словно будильник, когда суешь его под подушку, чтобы не мешал спать во время каникул. Дверь – почти сразу – открыл Мотя. Видимо, шакалил на кухне. Он стал еще толще и держал в руках свое любимое питание – батон за тринадцать копеек, разрезанный вдоль и густо намазанный внутри маслом с вареньем. Когда Мотя складывал половинки вместе, начинка лезла наружу, и он ловко слизывал длинным языком сладкие потеки.

– Ого! Наш туалетный постовой явился! Заходи! – проговорил толстяк, жуя. – Где же ты был, чертушка? Три дня бутерброды с икрой и севрюгой жрали – опухли. Нетто из рейса привез. Если бы я знал, что ты зайдешь, оставил бы. Теперь только через две недели. Он в Хабаровск утром отъехал. Обещал омуля копченого притаранить.

– Мы тоже уезжаем, – значительно сообщил я.

– Знаю. Башашкин, как со службы прибежал, чемоданы складывает. – Мотя заинтересовался моей авоськой. – Маску купил?

– Ага!

– А трубка у тебя есть?

– Конечно. Ласт вот только нет.

– Без ласт на море делать нечего, – согласился обжора, зубами отрывая от батона огромный, сочащийся маслом с вареньем кусок. – А в кульке у тебя что, ириски?

– Рыбий корм.

– Не ем. Пробовал. Редкая дрянь! А ты чего сегодня как попугай вырядился?

– Маман заставила.

– Предки это умеют.

– Сергей Дмитриевич дома?

– Нет, в поликлинику потащился. Давление подскочило. А что?

– Ничего. Новые марки ему хотел показать.

– Покажи мне!

– Они несъедобные.

– Ха-ха-ха-ха! – по-оперному захохотал Мотя.

На шум из комнаты выглянул дядя Юра, он был в голубой майке, синих форменных галифе на подтяжках и сапогах.

– Заходи, Пцыроха! Не слышал твоего звонка.

– Башашкин, ты отвальную давать собираешься? – спросил толстяк с набитым ртом.

– Вчера же весь вечер киряли с твоим родителем. Отдыхай!

– Так это ж вчера! А сегодня можно было бы и торт на прощанье выкатить!

– Кочумай! Надо собираться. Понедельник – день тяжелый.

– Все равно, тортик мог бы купить. Мимо ГУМа шел.

– Там теперь объявление висит.

– Какое еще объявление?

– «Жиртрест закрыт на учет».

– Жмот! – засмеялся Мотя и, переваливаясь, как гусь, удалился к себе.

На шутки про свою толщину он не обижался, даже наоборот, ценил наиболее смелые и оригинальные.

Комната Батуриных (по размеру она меньше, чем наша в общежитии) располагалась у входной двери, почти напротив кухни и туалета. Раньше левый угол с окном был отгорожен трехстворчатой ширмой с зелеными китайскими драконами, там стояла кушетка бабушки Елизаветы Михайловны, мамы дяди Юры. Она всегда ходила в длинной темно-синей юбке и белой ажурной блузке с брошью, усыпанной зелеными камешками. В байковом халате я видел ее раза два, когда она уже болела. За шелковой загородкой помещалась также этажерка со старыми книгами, а на стене висели дореволюционные снимки: усатый солидный господин в пальто и котелке, строгая дама в шляпке и пенсне и молодой военный с аксельбантами. Когда я впервые очутился за ширмой, бабушка Елизавета Михайловна объяснила мне, что господин и дама – это ее родители, а молодой офицер – старший брат, погибший на германской войне.

– А где же дядинюрин папа? – спросил я, по малолетству не понимая, что отцы бывают не у всех детей.

– Он тоже погиб.

– На германской?

– Нет.

– На Великой Отечественной?

– Нет.

– Попал под трамвай? – ужаснулся я, вспомнив печальную участь моего деда Тимофея.

– Да нет же! – нахмурилась она. – Тебе еще рано знать.

– Не приставай к Елизавете Михайловне! – всполошилась тетя Валя.

– Ничего, ничего… Слишком любознательный ребенок.

В позапрошлом году бабушка Елизавета Михайловна умерла во сне, как сказали врачи, от обострения хронических заболеваний, а попросту – от старости, умерла, наварив накануне большую кастрюлю грибного супа, в чем взрослые усмотрели некий тайный смысл.

– Я спрашиваю, Елизавета Михайловна, куда нам такую лохань? Скиснет! – рассказывала на поминках тетя Валя. – А она мне: «Не скиснет, Валенька, выставишь на черную лестницу – там всегда холодно. Будешь, Валюша, кушать – и меня добрым словом вспоминать…»

– Как в воду глядела покойница! – с грустным пониманием кивали гости.

Хоронили ее в Лефортово, на Немецком кладбище, где много ангелов из белого мрамора и надгробий с «ятями». Собралась какая-то неведомая родня, о существовании которой я даже не подозревал. Мужчины были в темных костюмах и галстуках, а женщины в черных длинных платьях и шляпках с вуалями. Оказывается, есть люди, у которых в шкафу, кроме выходного наряда, всегда наготове специальная одежда для похорон. А вот заметавшейся Лиде пришлось занять темный газовый шарфик у Серафимы Николаевны.

Пришли три седые интеллигентные старушки.

– Гимназические подруги, – шепнула тетя Валя.

В старой, поржавевшей ограде, на краю свежей ямы, высился пузатый гранитный памятник с непонятно откуда взявшейся фамилией «фон Таубе». А имя Карл было написано с твердым знаком на конце. В гробу бабушка лежала такая же строгая, как при жизни, в своей темной юбке и самой лучшей белой блузке, но без броши, ее оставила себе тетя Валя – на память. После того, как все попрощались (я спрятался за спинами и не стал целовать мертвый лоб), могильщики заколотили крышку длинными гвоздями, а потом на веревках ловко опустили гроб в прямоугольную яму с ровными отвесными краями и лужей на дне. Как и остальные, я бросил туда комок глины и подумал: если умерший человек чувствует, что его зарыли в землю, – это ужасно! Но если он вообще ничего теперь не чувствует – это еще ужаснее!

Когда выходили с кладбища, Лида показала на больничное здание:

– Сынок, а ведь ты там родился.

– Я родился на Маросейке!

– На Маросейку тебя из роддома привезли.

– Молодой человек, это до революции детей рожали дома с помощью повитух, а потом советская власть построила родильные дома, – ласково объяснила одна из «гимназисток» и погладила меня по голове.