— Шах-Али в сильном гневе на Сююн-Бике! Он отправил в Москву к хану Ивану письмо, в котором просит, чтобы тот забрал ее. Он хочет обесчестить Сююн-Бике, окрестив ее! Он хочет отобрать у нее родину! Кто же, как не мы, должны вступиться за честь своей госпожи?! Я отправил гонца к мурзе Юсуфу. Нужно бросить клич, чтобы каждый правоверный встал на ее сторону! Защитить Сююн-Бике— это значит защитить и свою веру!

Мечеть взорвалась негодующими криками, полукруглые своды только многократно усилили эхо. Казалось, сам Аллах откликнулся на этот праведный крик.

— Мы прогоним ненавистного Шах-Али!

— Пусть возвращается к себе в Касимов!

— Он остался верной собакой хана Ивана!

Теперь казанцы так же сильно любили Сююн-Бике, как когда-то ненавидели.

Вновь заговорил Кулшериф, к своей невыразительной фигуре он притянул все взгляды. Беспокойными нервными руками сеид поправил чалму и заговорил:

— Это не выход, правоверные! Как только мы сгоним хана с престола, со свияжского городка придут урусские полки, и наш город попадет в долгую осаду. Сейчас хан Иван силен, и неизвестно еще, чем все это может обернуться для Казани.

По правоверным пробежал ропот недоумения. Сеид удерживал их от борьбы. Что же тогда делать?

Нур-Али Ширин поднялся с колен.

— Кулшериф прав! — беспрепятственно проникал его сильный голос во все, даже самые дальние, уголки мечети. — Следует выждать. Шах-Али нужно согнать с престола хитростью. Пусть это сделает сам хан Иван. Я думаю, нужно будет назваться друзьями урусского государя и отписать ему в Москву, что Шах-Али хочет править без его фирманов. Отпишем, что он затаил на Русь большую обиду за то, что хан Иван отнял у него Горную сторону, и теперь собирает большое войско, чтобы отплатить за поругание. Еще напишем, что Шах-Али продолжает слать послов в Крымское ханство к Девлет-Гирею и турецкому султану Сулейману с просьбой о помощи. И что он всегда следует советам турецкого султана, чтит его как своего повелителя. Город Казань и все ханство считает улусом турецким.

Настороженным молчанием встретили слова Нур-Али. Что же теперь скажет мудрец Кулшериф? А он нервными подвижными пальцами теребил бороду.

— Все ли здесь наши сторонники? — обвел он взглядом склоненные головы. — Все ли желают Казани свободы и славы? Всем ли дорога судьба ханства?

За всех отвечал эмир Чура Нарыков:

— Здесь собрались только самые верные, уважаемый сеид. Я ручаюсь за каждого из присутствующих. Мы сохраним нашу тайну! И если кто-нибудь проявит слабость, пусть даже это случится под пытками, да покарает тогда вероотступника Аллах и отвернется от него весь народ!

Кулшериф согласно кивнул:

— Эта тайна должна остаться на камнях мечети. Я думаю так… Как только урусский хан вызовет к себе Шах-Али с его воинством, нужно будет закрыть за ним ворота и уже не впускать в Казань ни одного неверного!

Ногайский мурза Юсуф чах день ото дня. Бессильны были врачеватели и знахари, а звездочеты, составляя гороскопы, вполголоса переговаривались между собой и предсказывали всесильному вельможе близкую смерть. Физическая боль усиливалась душевной — уже давно не давала о себе знать любимая и единственная дочь Сююн-Бике.

Юсуф тосковал, посылал письмо за письмом, но гонцы возвращались без ответа. Дочь упорно молчала. А потом от одного из своих верных друзей он получил странное письмо. Тот сообщал, что Шах-Али держит Сююн-Бике в зиндане, выставляет ее перед гяурами с открытым лицом, позорит перед дервишами, которые смеются ей в глаза и плюют вслед. И еще, самое страшное, — будто бы он обрезал Сююн-Бике уши и отправил их в Москву царю Ивану.

Юсуф в ярости порвал письмо. Грозился сжечь Казань, а самого Шах-Али отдать на растерзание голодным шакалам. Но случилось другое — на многие дни его взял в плен тяжкий недуг, он не мог подняться с ложа. А когда наконец, превозмогая боль, мурза отважился сделать первые шаги и взяться за письмо, то вдруг почувствовал, что прежняя ярость ушла. В послании к царю Ивану он жалостливо просил разобраться с Шах-Али, который отрезал своей жене, а его дочери уши. Пусть же он накажет хана, если это действительно правда. Только так может быть смыт позор. Если же нет, он сам сумеет постоять за честь своей дочери.

Следующее письмо было отправлено в Казанское ханство. Вместо обычного обращения «брат» Юсуф назвал Шах-Али касимовским князем, требуя ответа за все обиды, причиненные его дочери. И верно ли то, спрашивал он, что Шах-Али обезобразил свою жену, отрезав ей уши?!

Вместе с этим письмом отправился в Казань и ногайский посол, чтобы лично удостовериться, что красоте Сююн-Бике не нанесено вреда.

Шах-Али ждал от царя Ивана позволительную грамоту, чтобы отправить Сююн-Бике в Москву. Он перестал с ней видеться вовсе и, вопреки обычаям, приставил к ней (будто она была пленницей) стрельцов с пищалями. Те всюду сопровождали ханум, не отставая от нее ни на шаг даже в прогулках по лесу. Жены и наложницы, видя перед покоем госпожи урусских воинников, спешили проскочить мимо, пряча лица от чужого взгляда широкими рукавами рубах.

— Наши-то русские бабы тоже как будто бы ничего, да и повольнее, — рассуждали стрельцы. — А в этих спеси небось поболее, но вот объятия, видать, пожарче будут. И ликом татарки пригожи. У казанского царя вкус недурен, вон каких баб в свою семью понабрал!

Шах-Али был удивлен — вместо ожидаемого письма пришло иное. Царь Иван ругал своего холопа поносными словами, спрашивал, почто он, поганец, отрезал уши жене своей. И почему сие известие он получает не от него лично, а от ногайского мурзы Юсуфа.

И только когда волна удивления спала, Шах-Али, задыхаясь от бешенства, уличил в кознях казанцев.

— Рассорить хотят меня с братом Иваном! Не выйдет! Они отняли у меня жену, теперь хотят отнять еще и власть!

Шах-Али в молитвах просил Аллаха, чтобы московский государь был милосерден к нему и справедлив, чтобы не обходил его, как бывало прежде, ласками. Он написал ответ, в котором каялся перед Иваном Васильевичем в возможных и несуществующих грехах. Во всем винил коварных и лихих казанцев, которые хотят порушить их давнюю дружбу. Шах-Али вспомнил прежнюю свою службу у отца царя, Василия Ивановича. Припомнил, что на государевой охоте удосуживался чести быть охотничим, а на приемах иноземных послов сидел рядом с самодержцем. Заверял клятвенно, что красоте царицы вреда не принесено. И по-прежнему она ослепительна, как луна. Если в чем-то и повинен он, Шах-Али, то пусть простит его великий государь.

Вскоре в Казань из Сарайчика приехало представительное посольство. Возглавлял его давний недруг хана, мурза Узбек. По отношению к Шах-Али он вел себя надменно, в Казань сразу въезжать не стал. Под стенами протрубили трубы, заиграл карнай. Пусть, дескать, из Казани выезжают мурзы знатные и встречают отпрыска славной Золотой Орды.