И труп навочки унесли, а он ушел в другую сторону, прислушиваясь к тишине.

На следующий день Нора проснулась свежая, она сладко спала этой ночью.

Вспомнила, что вчера отыскала нужное платье, и теперь свободна, как будто вымыта вся посуда или выстирано все белье (как моют и как стирают – не знала). Рука нащупала в постели что-то жесткое. Взяла, рассмотрела. Перламутровая чешуйка с руки Саньки. Спрятала под рубаху у груди и много дней носила с собой, не теряла.

Зимнее утро. Нет снега, зима теплая и влажная: туман. Воздух так свеж и бьет в лицо, что намокают глаза. Все бело, ничего не видно. В пепельнице остался окурок со вчерашнего вечера. Пепельница стоит в закрытой на ключ квартире, там же сигареты, хочется курить, киоски закрыты, и вернуться нельзя. Дома растворены в тумане.

Но медленно поднимающееся где-то за домами солнце все высушит. Рассвет, и мир людей становится осязаемым. Николай идет на остановку трамвая, ему хочется видеть как можно больше людей в это утро. В папке под мышкой заявление на увольнение.

«Нора!» – вспыхивает внезапно мысль и гаснет. Он и так помнит, что сегодня именно тот день.

Она просыпается от крика. Еще рано, часы бьют шесть. Неуверенно вспоминает, что она есть: вещь или существо, животное или человек и что ей снилось – холодный туман.

Неприятные дрожащие губы Гуидо у самых ее глаз. Она снова закрывает глаза. Чувствует, и слышит пощечины.

– Поднимайся, быстро! Мани, помоги же! Скорее…

– Выйдите, Гуидо. Я в умывальню…

– Сегодня без умывальни. Они уже здесь…

– Кто?

– Те, кому вы мешаете, Элеонора Фелисия.

Внезапно она понимает, что происходящее как-то связано с Коленькой, с тем, о чем они договаривались. Тогда нужно идти навстречу, а не убегать, чего бы ни стоило, но в какую сторону?

Накинув простыню, ее уводят через незаметную дверцу за шторой, по тайным ходам. Там до сих пор, с Нового года, висят елочные игрушки. Гуидо бледен настолько, что кажется пластмассовым, Мани – не бледна, ей не страшно, Норе тоже не страшно. Все трое бормочут на ходу, Нора бормочет, что ей нужно к Коленьке, а не от Коленьки, что бы там ни было, ее даже не трогает сейчас то, что раньше вызывало ужас, и не страшно терять себя. К нему, даже если будет огонь. Она падает, наступив на край простыни… Ее поднимают, заставляют бежать. Сбивается дыхание. «Не успеешь, не уцелеешь, быстрее».

Пот стекает. Оттолкнув Гуидо, Нора скидывает простыню и бежит. Укол боли снизу отзывается в боку. Не замечает. Спутавшиеся рубаха и волосы ставят подножки. Это она. Глаза, ноги, бровки. Без пудры, без платья. Слизывает пот с губы, говорит мысленно: «Представляешь, Санька?» Сжимает в руке чешуйку. Дышать. Не остановиться. Теряет сознание. Зимнее утро, туман. Никого нет. И не будет. Пусть. Свежий ветер тянет слезы из глаз. Туман обволакивает. В глазах светло. Будто она все еще бежит.

Шепот.

– Ну и что теперь делать, что?

– Ничего, тихо. Пусть лежит, как лежит. Будем ждать. Главное, чтобы она молчала.

Молчание.

Долгие часы они находятся втроем в тесной темной каморке. Молчание прерывается изредка вздохами Мани. Они с Гуидо бросили бесплодные и создающие лишний шум попытки привести Элеонору Фелисию в чувство.

От дыхания, беспокойства, пота воздух грязный и густой.

Гуидо смотрит. Нора лежит на полу. От теней кажется, что она улыбается, и кажется, что она миловидна. Она всегда мешает, но, если она исчезнет, как хотят иные, все развалится. Их мир лопнет. Оказывается, у нее такая нежная кожа.

Колонны увиты гирляндами дурманящих роз. Сверкают зеркала, сверкают люстры, Нора находится в центре и созерцает невидящим взглядом королевы. Тонкое платье, жемчуг и прозрачный пепел, рыже-черные волосы зачесаны назад, но выбиваются легкие, как будто случайные, пряди. Кузен Алекс Ниффлонгер неотразим во фраке, с этими запонками, блестящими всеми тайнами, с небрежной растрепанной прической. Он говорит:

– Приношу свои извинения. Я не знал, что невинная шутка вызовет такой переполох, я хотел сделать сюрприз из своего появления. Ведь старая госпожа умерла, и порядки теперь не такие строгие. Но ваш Гуидо вечно насторожен, он думает только о покушениях, поджогах, терактах, землетрясениях и отравлениях.

Легким кивком Нора прерывает слова. Ей все равно. Она не смотрит в светлые глаза своего кузена, сверкающие лживыми огнями, она не видит его белозубой улыбки, полной злого обаяния и сорванных планов.

Она не подвела Ниффлонгера и выбрала нужное платье – в нем она необычна и прекрасна невиданно, невыносимо – высокая, стройная. Любое движение переливается перламутром, будто легкий соленый ветер скользит по ногам вверх, через живот к голым плечам, беспокоит ткань и кожу под тканью, и поднимается к лицу, светящемуся мягким жемчужным светом, на скулах – нежным слабым румянцем, и останавливается в огромных, оттененных серебром, обведенных темнотой глазах, и остается в них навсегда – пойманным ветром. Нора не улыбается, и правильно. «Ты остаешься аутентичной», – уточняет по этому поводу кузен. Все смотрят на нее и Алекса, восхитительную пару в центре зала. Играет оркестр. На лицах гостей цветами распускаются улыбки. Через несколько секунд гости спохватятся, постараются побороть привычку улыбаться, постараются быть как она – искренними, без улыбок.

Нора видит их, но не думает о них.

Чувствует, что на лице пудра, на теле хоть какое-то платье, значит, путь продолжается, она дальше бредет в пространстве между колонн, зеркал. Волосы так сильно забрызганы лаком, что не отличить от искусственного убора. Женщины, присланные Алексом, пудрили ее сегодня по-своему, убирали по-своему волосы, но о них уже забыла. Тревожили только незнакомый запах собственного тела (духи принесли от Алекса) и изысканные странные запахи проходящих мимо гостей.

Ходят с подносами, она пьет из бокалов горькое, в уверенности, что пьет яд.

Танцы. Фотовспышки.

На ухо Алекс шептал: «А ночью будет салют, будет фейерверк. Такого никто не видел со времен Чернобыля! Жаль, что тебе нельзя выходить, что ты ничего не увидишь…»

Она опускала взгляд на двойное их отражение в паркете, и с плеч по голым рукам ее стекала ледяная вода и капала на паркет. И вальс, вальс… Дамы смотрели с изумлением на мокрую кожу Норы и думали: «Это пот, или так задумано, так модно; так эротично, что каждый хочет потрогать и схватить». Они мечтали о таком же для себя.

Много красивой еды маленькими пестрыми кусочками, в хрустальных и ледяных блюдах. Еще вчера она брала бы эту еду, ела бы, еще несколько дней назад делилась бы с Санькой, но сегодня только пила. В ушах шумело. Под этим тонким платьем, исключающем даже белье, невозможно было спрятать круглую перламутровую чешуйку, с которой не расставалась. Оставила в выдвижном ящичке, у себя. Она найдет где спрятать – заколкой в прическе, украшением в пальцах… только вырваться, вернуться, взять чешуйку!