— Расскажу, Анна. Обещаю тебе, потому что сама была бы очень признательна, если бы кто-нибудь рассказал мне всю правду до того, как я оказалась при дворе. Был лишь один человек, который многое рассказывал мне, да я из упрямства не желала его слушать.

— Кто это? Вилл?

— Нет, его друг, Вильям Стаффорд. Он был помощником отца во Франции. Припоминаешь его?

— Смутно. Высокий, с каштановыми волосами, с таким нахальным взглядом?

— Да, это именно Стафф. — Перед ее мысленным взором проплыло его лицо, как бывало часто, и теперь уже не насмешливое или озорное, а серьезное и ласковое. Она не видела его уже почти пять месяцев. Слишком часто она ловила себя на том, что думает, не забыл ли он еще ее, так ли ему хочется смотреть на нее через весь зал и нежно целовать в щеку, как он делал давным-давно, когда Вилл привез ее в Гевер готовиться к родам. Она решительно говорила себе, что думать об этом — совершенные глупости. Скорее всего, он развлекается в постели леди Фицджеральд, а может, даже прилипчивой Анны Бассет и вряд ли вспоминает о беременной жене своего друга.

— А с чего вдруг мы заговорили о Вильяме Стаффорде? Я хочу, чтобы ты поведала мне о людях важных, по-настоящему интересных, будь так добра! О самих людях, не о политике — о ней всегда отец рассказывает.

— Обещаю, Анна, что все тебе расскажу, но сейчас я очень утомилась, хочу просто посидеть спокойно, пока матушка не велела мне укладываться в постель. В садах Гевера так покойно! Можно даже вообразить, если захочешь, что за его стенами вовсе ничего не существует.

У Анны вдруг широко раскрылись глаза, она поняла, в чем дело.

— Ты боишься, Мария? Не стоит, ничего же страшного нет. Ты молодая, сильная, все будет хорошо.

— Благодарю, Анна. Для меня сейчас ласковые слова много значат.

— Я не хотела тебя утомить. Может, матушку позвать? Она-то всегда знает, что нужно сказать, что сделать.

— Позови, пожалуйста, только не торопись. Мне хочется хоть минутку побыть одной.

— А Симонетта сказала, что тебя нельзя оставлять одну.

— Ну, тогда просто иди не спеша, вот какое-то время и пройдет. А я не буду совсем-совсем одна.

— Договорились. А о короле и его дворе поговорим завтра. — Анна легко нагнулась и подобрала с травы свое вышивание. Она быстро пошла по усыпанной гравием дорожке, как всегда, гордо подняв голову.

Да, эта девочка далеко пойдет. Она такая целеустремленная, живая, сообразительная. Даже вышивки Марии казались грубыми в сравнении с работами Анны. У той стежки были мелкими, изящными, пусть она и прикрывала вышиванием слегка деформированную руку. А если она на самом деле решится когда-нибудь возражать отцу, коль тот подберет ей мужа не по душе, то Мария непременно хотела бы посмотреть на эту сцену. Анне еще многое предстояло узнать, в том числе и об их отце.

Мария вздохнула и медленно поднялась со скамьи. Только бы дитя родилось побыстрее! Только бы все это осталось позади! Как бы хотелось ей оседлать Донетту и промчаться вихрем по лугам до берега Идена, а потом, закинув руки за голову, полежать под березами. Может быть, если ее вновь не призовут ко двору… а Вилл сохранит свою придворную должность, она сможет жить здесь вместе с матушкой и растить сына.

Она не спеша побрела между грядками мяты и укропа, окружавшими каменные солнечные часы. Их подножие с выточенными желобками оплел небесно-голубой вьюнок. Был полдень, солнце стояло в зените, и железный гномон, по которому и определялось время, не отбрасывал тени. Время, время… Еще минута, еще час, еще одна полоска на каменном циферблате. Пять месяцев она уже не была при дворе, два года не была во Франции и очень-очень давно не ощущала покоя, тишины и уверенности. За эти пять месяцев король прислал ей крошечную эмалевую шкатулку и гранатовое ожерелье. Могло ли это дать ей какую-то уверенность? Возможно, он так никогда и не захочет видеть ее вновь. Отец говорил, что можно устроить ее возвращение в Лондон, но даже в этом она не могла быть твердо уверена. Вилл за эти пять месяцев навестил ее всего четыре раза. Его сестрица Элеонора все гостила и гостила при дворе, и он явно предпочитал оставаться с ней, а не с женой, поскольку она носит имя Кэри по праву своей чистой крови, а не в силу вынужденного брака.

Апрельское солнышко ласкало ее теплыми лучами, но Мария сошла с тропинки в тень тонколистых плакучих ив на берегу маленького пруда. Очень хотелось наклониться и собрать немного фиалок, росших густыми кустами, но сделать этого она не могла. Вот через год, если на то воля Божья, она будет гулять с младенцем на руках и тогда сможет наклоняться и собирать цветы. Позади хрустнула ветка, Мария резко повернула голову.

— Ах, Майкл, как ты меня напугал! Что ты здесь делаешь?

Долговязый паренек робко улыбнулся ей. Он редко улыбался широко, рот у него был щербатый. Марии он чем-то напоминал Джорджа, каким тот был давным-давно, еще до ее отъезда во Францию, только у Майкла волосы были огненно-рыжие, а на лице — россыпь веснушек.

— Да я ни за что не хотел вас напугать, леди Мария. Просто шел это я мимо, значит, ну вот и решил посмотреть, значит, все ли у вас хорошо. Леди Анна-то вас оставила.

— Спасибо, Майкл. И еще я давно хотела поблагодарить тебя за те веточки форситии и вербы, которые ты срезал, когда шли дожди. От этих веточек в моей комнате стало светлее, а на душе у меня радостнее.

Он снова улыбнулся, неловко теребя в руках свою войлочную шляпу.

— Да я вот своей матушке говорил — как плохо, что леди Марии пришлось приехать сюда зимой, она ведь больше всех Булленов любит здешние сады. Я сил не жалею, чтобы они были красивыми, на радость моему господину и госпоже. Господин, тот их и не видит никогда, а вот леди Элизабет очень их любит. Вы тоже, я знаю.

— Мы все высоко ценим прекрасную работу наших садовников, Майкл. А я рада видеть, как ты подрос. Скоро жениться будешь?

— Пока, госпожа, у меня никого и нет на примете, чтобы нравилась, значит. А если такая найдется, так я сперва спрошу позволения у матушки и у леди Элизабет, вот тогда и обвенчаюсь с радостью. — Он сделал шаг вперед, оказавшись в кругу тени, испещренной пробивающимися сквозь листву лучиками. — Я вспоминаю тот день, когда нам пришлось разыскивать в кустах пропавшего спаниеля. А лучше всего, госпожа, я помню тот день, когда сам король приехал в Гевер и гулял по моему розарию.

На его лице отразилась искренняя гордость, но от Марии не укрылось и то, что глаза его с упреком уперлись в раздувшийся живот. Даже слуги знали и шептались между собой, что леди Мария носит дитя короля.

Она отвернулась, ей вдруг сделались неприятны его простое лицо и сочувственный взгляд. Что ж это за честь — носить королевского бастарда, коль на нее смотрит с укором честный слуга? Даже крестьяне, которые своими руками взращивали этот сад, вольны сами выбирать себе супругов по сердцу!

Острая боль пронзила живот и быстро распространилась вниз, забивая ей дыхание. И эта боль была порождена не чувством вины, не укорами совести и не ложным приближением родов. Эта боль была совсем другой. Ноги у Марии подкосились, она прислонилась к стволу дерева.