Кале, Руан, Кан и наконец, Креан, богом забытый городок с одной улицей. Департамент Кот-д'Армор, кантон Планкоэт, коммуна Сент-Лормэль. Именно здесь, за рекой Аргенон в одном из своих замков проживал нужный мне человек, а где-то рядом, на север к побережью в тюрьме томился другой, за которого хлопотал Воейков. Жизнь так устроена, что если бы я спешил встретиться с потомком известнейшего во Франции (да и за ее пределами) графского рода, того почти наверняка не оказалось бы на месте. Но раз уж в глубине души я как раз хотел обратного и мечтал только выспаться после бессонной ночи в лесу и этой тряски в раздолбанной карете, нет ничего удивительного в том, что граф оказался у себя. Судя по всему, аристократ пребывал в хорошем расположении духа, так что я не заметил в его обхождении тех черт, которых опасался: старческого маразма, скупости и склонности к брюзжанию в нем уж точно не было. Напротив, он был настолько любезен, что даже предложил мне бокал великолепного кальвадоса. Признаться, я довольно рассеянно поддерживал разговор, так как чертовски устал в дороге, но еще с порога мое внимание привлекла великолепная картина неизвестного художника. На этой картине, грандиозной по своим размерам, была изображена плодородная долина, раскинувшаяся между двух лесистых гор. Левая сторона представляла собой изобилующий разнообразной птицей лес. Справа был написан охотничий шалаш из жердей и веток, рядом с которым был привязан жеребец белой масти. Возле него игриво прыгал горностай, а в глубине, среди фруктовых деревьев, можно было различить собирающих урожай женщин, бережно укладывающих спелые яблоки в корзины. На переднем плане, готовый ступить из рамы в кабинет, как живой стоял человек лет тридцати, в рубахе из сурового полотна, покрытой пятнами пота и крови. На нем были широкие, до колен штаны и короткие сапоги с причудливо вздернутыми носами. Рубаха была опоясана широким ремнем, за который были заткнуты пара ножей и на тонкой цепочке свисал рог. Мужчина опирался рукой на рогатину, изукрашенную серебряными накладками, и снисходительно посматривал на двух гончих мышиной масти. Широкогрудые, с висячими ушами собаки преданно смотрели на своего хозяина, а испустивший дух огромный волк у его ног повествовал об удачной охоте. Человек на картине имел поразительное сходство с графом. Отличие было лишь в возрасте и падающих на плечи вьющихся волосах без четко проглядывающей седины. Но черты лица были те же, что и у хозяина замка: выразительные, тонкие и умные, и блеск во взоре был тот же. Солнечный свет высвечивал фигуру, а контраст придавал лицу запечатленного на картине отпечаток неизъяснимой грусти и усталости. Без сомнения, этот сюжет был выхвачен из самой жизни тех грозных лет, когда Бретань соперничала с могущественными монархами, и защита и опора этих земель выкроил время, дабы навести в собственном феоде порядок. Ибо двух хищников ни один лен не прокормит. Судя по всему, на портрете был изображен предок графа.

Граф заметил мою задумчивость и по направлению моего взгляда уловил причину.

– Артур II, старший сын герцога Бретани Жана II, – поведал мне хозяин замка, заметив мой интерес.

– А вы похожи.

– Еще бы, – с ухмылкой произнес граф. – Картину писали с моего отца. Четыреста лет назад редко кто задумывался оставлять память о себе в виде изображения на холсте. Да и художников, наверно, было немного. Отец, кстати, ждал своего портрета девять лет. Я вам как-нибудь расскажу эту историю, немногие красавицы были с ним жестоки, и даже мне передалось капелька его шарма.

Граф оказался изумительным рассказчиком, что в моем времени встречается редко: отличная, точная память, несмотря на почтенный возраст, удерживала множество любопытных историй из последних лет царствования Людовика XVI и последовавших за ним времен смуты. Он лично был накоротке со многими знаменитостями этих эпох и рассказывал о них массу чрезвычайно любопытных подробностей. Про Дантона, Робеспьеров, Фуше, Сен-Жюста и убийцу Марата Шарлотту Корде. Всех этих людей, оказавших столь огромное влияние на политику Франции, он представил мне в совершенно ином свете, нежели тот, в котором я видел их до сих пор. Это походило на кухонные сплетни, зато с какими подробностями… «О, – говорил он, – это было чудесное время! В ваших летах вы еще не знаете, что эпоха подобна женщине, с которой живешь: чтобы оценить ее по достоинству, нужно расстаться с ней навеки».

Граф не навязывал своего мнения и не представлял свои суждения истиной в последней инстанции, он просто откровенно и точно передавал то, что видел и слышал сам, предоставляя делать выводы из его слов уже лично. И знаете, политика – мерзкое и грязное дело, а французская политика того периода – сплошная клоака, пропахшая миазмами, перемешанная с предательством, золотом и развратом.

Вот так, слово за слово, и мы вскоре коснулись и общих дел. А именно выполнения обязательств по предоставленным векселям. Покрутивший в руках бумаги граф сохранял каменное выражение на лице, и одному Богу известно, каких трудов ему стоило не подать вида и не выплеснуть свое возмущение. Только скрежет зубов и гневное сопение чуточку выдавало его.

– Как все не вовремя, – произнес он, и, собравшись с духом, добавил: – потребуется некоторое время, сумма слишком большая.

– Будь она раз в десять меньше, разве я бы приехал к вам? Как сказал мне Лафит, из-под носа которого я увел эти бумаги: «Тут же вся суть в реноме». Насколько мне известно, наследник не поставил своего отца в известность, и думаю, в наших силах избежать скандала.

– Это благородно с вашей стороны. Обратись вы к моим недругам… или даже к королю в изгнании, он бы с легкостью обменял эту бумагу на какой-нибудь баронский или даже графский титул с последующими привилегиями.

– Вы думаете, – забирая векселя, – что мне нужен еще один титул? Я прекрасно понимаю, что ценность и стоимость – это не одно и то же. Кстати, Людовик ничего сейчас не решает. Он бездетен, а по уму и энергичности сильно уступает Карлу, графу д'Артуа[55], который, как известно, и является вождем монархической партии в эмиграции. Однако, – выдержав паузу, продолжил я, – ваш покорный слуга всегда готов обсудить предложения.

– Что ж, я рад, что вы готовы к диалогу. А пока, не разделите ли вы наше общество сегодня за ужином?

– С удовольствием, – ответил я и, раскланявшись, вышел из кабинета в сопровождении графского слуги.

Вынутый из портпледа мой английский костюм с сапфировыми пуговицами еще не потерял формы, и я уже почти оделся, когда раздался стук в дверь.

– Войдите! – произнес я.

– Ужин подан, ваше сиятельство (я, конечно, не князь или граф, но с документами не поспоришь), – сказал мажордом, обозначая поклон, насколько позволяло здоровье старика, и повернулся на каблуках.

Я последовал за ним. Пройдя по узкому коридору и спустившись по лестнице, мы оказались в столовой. Это была громадная, довольно высокая зала со сводами, потолок которой опирался на столбы из тесаного известняка, с орнаментом из кельтских узлов. Множество узких, похожих на бойницы окон с тусклыми стеклами едва ли освещали ее в полдень, а уж сейчас и говорить было не о чем. Стены скрывались за дубовыми резными панелями, почерневшими от времени, на которых, чередуясь с гобеленами, были развешаны оленьи и лосиные рога, охотничьи рогатины и рожки, пара арбалетов и трезубец с бронзовыми наконечниками. У входа с боков расположились, как живые, чучела кабанов с неестественно огромными клыками, а над самой дверью – голова волка, с раскрытой пастью, выглядевшая от этого совершенно безумной. В железных кольцах, укрепленных вдоль стен, покоились факелы, и если бы сейчас они были зажжены, то можно было представить, как дым поднимался спиралями к потолку и, образовывая сизоватое облако над головами присутствующих, стремился к вентиляционным отверстиям. Видимо, лет двести назад или даже больше так и было, сейчас же свет давали немногочисленные свечи на столе.