Через два дня я и Ромашкин со своим слугой готовы были выехать в Санкт-Петербург. Приобрели подорожную, забили изготовленные в Борисовке сани полезным в дороге скарбом и отправились покорять снежные просторы. К моему удовлетворению, всю дорогу мы ехали с ветерком и комфортом, по крайней мере, до Москвы, а вот семьсот семьдесят верст до Петербурга, довольствовались только вторым. На удивление тракт оказался загруженным и, несмотря на подорожную, ожидать смены лошадей можно было сутками. Впрочем, не имея стеснения в средствах, один раз я просто купил новых, но, даже несмотря на это ухищрение, дорога растянулась на две недели. К слову, простая телега весной, по улучшенной, фашинной дороге преодолевала расстояние между столицами за полтора месяца.

* * *

В приемной было довольно натоплено, и собравшиеся в живой очереди пара прусских негоциантов, сидевший особнячком какой-то дворянчик из Австрии и шумно говорящие скандинавы обсуждали внезапное похолодание. А именно беспощадный русский мороз, сковавший на огромных речных просторах более четырех тысяч судов[53]. Насколько я понял из их беседы, решить свои проблемы с застрявшим грузом на Тихвинской системе они не надеялись, но на какие-то льготы явно рассчитывали. Сидевший у двери за бюро, как преданный пес – секретарь, впускал к высокому чиновнику строго по списку, который был заранее согласован с письменными прошениями, в коих были изложены сути просьб. Такую бумагу стоило подавать как минимум за неделю, но я это сделал сегодня, просто указав, что хочу обменять полмиллиона франков на иную валюту. Честно говоря, у меня была небольшая надежда, что департаменту государственной экономии наличные билеты могут пригодиться, но как же я ошибался. Учреждение напомнило мне поверхность стоячего болота, подернутого зеленоватой плесенью, возмущающегося только тогда, когда кто-нибудь, забавляясь, бросает в него камешки. И как обычно, кроме пустого «бульк!» ничего не произошло. Спасибо, что хоть приняли, пусть и самым последним, за пару минут до окончания приема.

– Я ознакомился с сутью вашего дела, – внимательно разглядывая меня, произнес чиновник, – но боюсь, что ничего не смогу сделать. Не в нашей компетенции…

Взятая пауза несколько затянулась. Возможно, он хотел от меня услышать что-то вроде: «Неужели ничего нельзя придумать?»; или еще какую-нибудь фразу, так часто звучавшую в этом кабинете. Он даже ножик с пером в руки взял, вот только для чего, я так и не понял, да и не узнаю уже, так как произнес совершенно не ожидаемые слова:

– Жаль, Виктор Степанович. Николай Семенович Мордвинов отзывался о вас как о решительном человеке.

– А что ж граф не поставил свою резолюцию на прошении?

– При желании спросите его об этом сами.

Дальнейшая наша беседа практически потеряла смысл. Несомненно, фигура Виктора Степановича была значимой, стоявшей целой головою выше многих деятелей на трудовой ниве экономики. Вполне возможно, натура его была энергичная, трудолюбивая, душа чистая, свободная от всего мелкого, низкого, узкого, а уж личной инициативы и твердой воли хоть отбавляй. Но звезды сегодня не благоприятствовали. Просьба была решительно отклонена чиновником, он отложил перо, вернул на место перочинный нож и неохотно спросил, чем еще может быть полезен. Естественно, я отказался, поблагодарив за оказанную помощь, так как, поняв, что действуя прямо, не сумею продвинуться ни на шаг.

Конечно, это было ожидаемо, но попробовать стоило, хотя бы из-за принципа. Оказавшись на пустынной улице, я посмотрел на часы – время до начала встречи еще оставалось – поднял меховой воротник кашемирового пальто с подстежкой и неспешно побрел в сторону площади. Было довольно прохладно и ветрено и, сожалея об уехавшим не дождавшись меня извозчике, я вскоре почувствовал, что цилиндр пора менять на что-то более теплое. Вот только на что? Минус пять в Петербурге с его сумасшедшей влажностью показались двадцатиградусным морозом Смоленска, и капюшон тут, если и спасет, то абсолютно не впишется в местную моду. Не положено мне его носить, даже увидевший мою куртку, почитатель всего нового Ромашкин, и тот воспротивился: «…извольте следовать правилам: передвигаться в закрытом экипаже». А быть модником в Северной Пальмире и не иметь транспорта, как писали в то время, это оксюморон. Писали, правда, про женские туфли, но суть от этого не меняется. Мои сани уже где-то на пути к Москве, а значит, я не модник и пора действительно доставать пуховик или покупать шубу с шапкой. Не пройдя и двух десятков шагов, как я остановился, услышав за спиной хруст снега и чей-то голос, явно обращенный ко мне.

– Месье! Месье… ради бога обождите.

Передо мной, в суконном мундире и накинутом наспех копеечном овчинном тулупчике, переминаясь с ноги на ногу, стоял секретарь, мариновавший меня в приемной.

– Месье, Виктор Степанович просил передать, что поднятый вами вопрос может быть решен положительно сегодня в обед. Здесь, прямо по улице есть заведение…

– Не интересует, любезный, – ответил я и, повернувшись, продолжил путь.

– Но как же так, месье? – крикнули мне вдогонку – Вы же сами хотели…

Пришлось вновь повернуться лицом к чиновнику.

– Хотел, а сейчас не хочу. Любезный, не беспокойте меня по пустякам и поспешите на службу, а то без вас все пропадет. И запомните на всю оставшуюся жизнь – вы служите России и императору. Только им! А не лакействуете перед Виктором Степановичем.

– Зря вы так, – обиженно произнес секретарь. – Совершенно не разобравшись, огульно меня обвиняете во всех грехах. Зря. Виктор Степанович, чтоб вы знали, один из немногих, кто не берет на службе, и я рад находиться под его началом.

– Что-то я не заметил, – съязвил я.

– Он же вам знаком показал, что решение непростое и требует переписки по инстанциям, а вы ничего не поняли.

– Я буду рад, если я ошибаюсь в суждении о вашей деятельности, – уже другим тоном произнес я. – Вы знаете, где меня найти, всего хорошего.

Пройдя еще шагов сто, я не вытерпел и стал посматривать на дорогу. При всем знании и исследовании эпохи, я понятия не имел, как в начале XIX века останавливали в Петербурге извозчика. Не свистеть же? Но к моему счастью, мохнатая лошадка, запряженная в небольшие санки, как по щучьему велению оказалась подле меня и, не расслышав кучера, я прыгнул в сани, сказав четыре слова: «На Исаакиевскую дом Энгельгардта».

Этим же вечером, следуя из гостиничного номера, где я встречался с представителями каретной мастерской, в ресторан, Ромашкин указал мне на иностранца:

– Алексей Николаевич, я вас сейчас познакомлю с одним человеком. Это Роберт Стирлинг, он сопровождал механизмы Уатта. Мы с ним в порту познакомились. Помешанный на паровиках, но имеющий трезвое мышление в прочих науках.