Но поначалу я очень сильно винила себя за то, что решилась сделать аборт. А муж только подливал масла в огонь, заявляя, что я убила его сына. А мысли, что это могла быть ещё одна дочь, он, по-видимому, не допускал. Но через несколько дней грянул августовский дефолт 1998 года, и я поняла, что поступила правильно. Ведь стоило немного промедлить, и мне бы уже не хватило денег на аборт. И само собой, не хватило бы денег, чтобы нормально питаться, вынашивая ребёнка. И всё закончилось бы очень плохо. А так я обошлась малой кровью, если, конечно, такое выражение здесь уместно.

Но, повторюсь, в тот период времени я была очень религиозной. Поэтому, как правильная христианка, я отправилась в церковь, чтобы замолить свой грех.

На исповеди я всё рассказала священнику. И что же, вы думаете, он мне ответил? Он сказал, что я совершила убийство и потому не могу быть прощена. И ещё начал упрекать меня за то, что я, нечестивица, посмела ступить в лоно церкви и теперь оскверняю своим присутствием сие благочестивое место. И он прогнал меня.

В слезах я выбежала из церкви, и моя вера пошатнулась. Я и предположить не могла, что священники могут подобным образом разговаривать с прихожанами. Прогнать кающегося – как такое возможно?

И я решила, что поскольку я – такая закоренелая преступница и грешница, что не могу получить прощения в церкви, то мне вообще не стоит туда ходить, потому что все церковные постулаты о добродетели и всепрощении являются лишь демагогией. А на деле священнослужители оставляют каждого человека наедине со своей совестью.

А я-то всегда полагала, что грешник в любой момент может получить прощение, если раскается. И непростительным является лишь грех самоубийства, потому что тогда человек лишает себя возможности осознать своё преступление и раскаяться, а также попросить прощения. А все остальные грехи человеку могут быть отпущены. Так почему же священник прогнал меня из церкви? Может быть, действительно, нет ни рая, ни ада. Нет вселенской справедливости. Нет воздаяния за грехи и за праведные дела. Есть только хаос. И мы, люди, являемся песчинками в этом всеобщем хаосе, в котором каждый живёт так, как придётся, не отвечая за свои поступки ни перед Богом, ни перед своей совестью.

Ничего нет. Есть только мы и сейчас. И ничего более. А вера и церковь – это лишь бутафория. Своего рода кабинеты психотерапии, в которые обращаются люди, когда им плохо и не с кем поделиться своими проблемами. Ведь если по-настоящему верующий человек приходит в церковь со своей бедой, то там ему не помогут. Кому нужны чужие проблемы? Никому. Даже церкви.

И я перестала верить. Стала жить так, словно ТАМ ничего нет. И лишь спустя годы я потихоньку стала снова обращаться к вере. Но не к православной, нет. А к буддистской. И хотя я иногда заходила в православные храмы, в этих посещениях уже не было души. Это была лишь дань внешнему обряду, которую порой приходится совершать.

А муж ещё долгие годы упрекал меня в том, что я лишила его возможности иметь сына.

И вот я снова отвлеклась. Начала думать, рассуждать и моя сосредоточенность на своём основном задании мигом улетучилась. От воспоминаний о муже я перешла на другие воспоминания, затем стала жалеть себя, начав снова увязать в своём прошлом, как в трясине. Нужно было срочно собраться, выкинув из головы всё, что не относилось к делу, и продолжить извлекать из памяти те воспоминания, от которых я хотела избавиться. И я медленно закрыла глаза, досчитала до пяти и выдохнула. А потом сделала новый глоток снадобья, акцентируя все свои мысли лишь на покойном муже, которого я изо всех сил хотела забыть.

На календаре – август 1998 года. В нашей стране случился очередной дефолт, и в считанные дни деньги обесценились так сильно, что к осени зарплата Андрея стала составлять тридцать долларов против ста двадцати ранее. Мы и до этого еле-еле сводили концы с концами, но теперь нам приходилось голодать в прямом смысле этого слова. Мы питались исключительно перловкой и лапшой, не позволяя купить себе ни мяса, ни молока. Более того, мы питались всего лишь два раза в день, потому что даже этих недорогих продуктов не хватало, чтобы наесться досыта.

Из-за постоянного недоедания у меня стали выпадать волосы и начали слоиться ногти. Я отощала так, что стала выглядеть как узник концлагеря, потому что кроме вечной худобы цвет моей кожи стал землистым, а под глазами появились огромные синяки. Я даже перестала фотографироваться в этот период времени, чтобы не оставлять воспоминаний о том периоде своей жизни.

Именно тогда я увидела по телевизору один репортаж в новостях, который очень сильно задел меня за живое. В этом репортаже рассказывалось о женщине, которая сначала повесила свою трёхлетнюю дочь, а затем повесилась сама, оставив предсмертную записку со словами «Мне нечем её кормить».

Однако мне ситуация в стране не казалось такой катастрофичной, чтобы впадать в уныние и накладывать на себя руки. Возможно, сказывался юный возраст, ведь мне в тот период едва исполнилось двадцать четыре года. Но воспоминания о том случае, когда бедной женщине пришлось убить свою дочь, а потом и себя, до сих пор не позволяют мне сдаваться, как бы тяжело ни было. Ведь если у тебя есть дети, то ни в коем случае нельзя опускать руки. Нужно бороться ради них. Чтобы дать им лучшую жизнь, чем была у нас. И чтобы им не пришлось страдать, как нам.

Вместе с тем изменения в моём внешнем виде не могли не стать поводом для очередной порции упрёков в мой адрес со стороны мужа.

– Ты в курсе, что лысеешь? – тыча пальцем на мои поредевшие волосы, говорил Андрей. – Сделай что-нибудь, ты же – женщина!

– А что я сделаю? – оправдывалась я. – Постоянное голодание ещё никого не украшало!

– Причём здесь это? Ты не следишь за своей внешностью, вот и результат!

– С чего это ты взял, что я за собой не слежу? – возмущалась я в ответ.

– Я вижу! У нас на работе девчонки, знаешь, как хорошо выглядят? А ведь многие из них старше тебя!

– Наверное, у них жизнь не такая тяжёлая, как у меня, вот и выглядят они лучше, – с горечью вздохнула я. – Едят досыта, пользуются нормальной косметикой. А у меня даже шампуня нет! Мылом приходится волосы мыть!

– А я о чём и говорю! – обрадованным тоном произнёс