не охраняет ни город, ни дом, ни богатство, она вообще отворачивается от мира. Мирские ценности: труд, богатство, слава, власть и т. п. вообще отрицаются в христианстве. Христианство, возможно, самая радикальная из всех мыслимых революций. Обсуждая проблему религиозного обращения, Джеме отличает его от изменения политических взглядов, которое не затрагивает отношения к жизни. Христианство — это осознание бессмысленности земной жизни вообще. Оно таит угрозу самой власти. Христос не отвечает на вопрос Пилата: «Ты царь иудейский?». Ибо даже отрицательный ответ предполагал бы умысел на власть. Строго говоря, таким же молчанием он отвечает и на любые другие экономические и даже моральные вопросы. Не случайно христианство сдавало постепенно все свои прежние претензии на объяснение мира, на управление обществом и даже на решение моральных проблем. «Рыцари веры» Кьеркегора — это ответ на кантовскую моральную интерпретацию религии, которая в свое время тоже была оппортунистической, ибо отвергала космологическое и гносеологическое обоснование. Однако Бог, как показал Кьеркегор, может потребовать такое, что явно выступает за границы требований права, морали, здорового человеческого рассудка. Авраам, собиравшийся принести в жертву своего единственного сына Исаака, нарушил бы всяческие человеческие законы, и его поступок не был бы оправдан, как, скажем, сыноубийство Тараса Бульбы, ибо Исаак был невинен, а принесение его в жертву не спасало народ израилев от бедствий.

Такая постановка проблемы религии в современном обществе в какой-то мере близка раннему христианству, идеалы которого были постепенно искажены в ходе его огосударствления. Христос, которому подражал верующий, не был язычником и не наслаждался муками, как мазохист. Эти муки не сравнимы, например, с болью обряда обрезания, которая претерпевается ради будущих наслаждений. Тело Христа лишено желания секса и власти. Наоборот, темы воздержания и нищеты оказываются главными и взаимосвязанными в Евангелиях. Неудивительно, что Ориген открывает путь радикального преодоления желаний путем самооскопления. Подобно Христу, он переходит границу боли и наслаждения так, что становится бесчувственным по отношению к ним. Конечно, возникает вопрос: насколько эффективен такой способ управления человеком по сравнению с практиками воспитания стыда или моральных угрызений совести после совершения плотского греха? Выйти из-под власти игры греха и покаяния, которой умело пользовалась власть, приспособившая для этого христианские процедуры, — вот задача преображения. Таким путем достигается абсолютное равенство, предполагается различие и различение в принципе. Дело не в социальном равенстве, которое иногда выдвигают на передний план. Классовая и социальная дифференциация — лишь одна из многочисленных сетей, охватывающих человека. Молодые и старые, красивые и некрасивые, больные и здоровые, живые и мертвые, темные и светлые, бедные и богатые, мужчины и женщины — все эти различия должны быть преодолены в результате преображения. Поэтому-то Дамаскин и говорит о недостаточности веры в бессмертие души. Должны заново воскреснуть и преобразиться человеческие тела, освобожденные от сетей различий на уровне телесных желаний.

Как можно ощутить или увидеть Бога? Христианский Бог абсолютно трансцендентен. Его нельзя увидеть. Но как тогда Он может влиять на жизнь? Если Он творец мира, судия людей, то Он должен каким-то образом показываться человеку. Ориген использовал для обоснования присутствия Бога метафору света: свет тоже невидим, но он является условием восприятия всех вещей. Свет везде, и этим он символизирует не только необходимость Бога как первоосновы бытия, но и его вездесущность. Свет — метафора высшего и духовного, она символизирует устремленность к небу и презрение к низшему и темному. Христианский Бог из пещер и таинственных языческих рощ воспарил к небу.

Однако и на земле должно быть место, где христианин ощущал бы себя слитым с Богом. Небо слишком далеко, и оно вообще нередко бывает покрыто тучами. Необходимо специальное искусственное место, где бы присутствие Бога было телесным и зримым. Таким местом стал христианский храм. Первоначально местом собрания верующих был частный дом. Сначала тайно, а потом и более открыто христиане собирались за вечерней трапезой. Ekklesia, Agape, Koinonia — эти греческие термины, обозначающие жертвенную любовь, единство и сострадание, в равной степени использовались при характеристике христианской трапезы. Это был мирской выход из «Лукулловых пиров» поздней античности. Безобразные попойка римских цезарей стали примером и для разбогатевших рабов-вольноотпущенников. Петроний описывает один из таких пиров, где хозяин господствовал за столом и издевался над своими гостями. Постепенно греческий «Симпозион» превратился в театр жестокости.

Христианская трапеза не предполагает строгого соблюдения социального этикета местничества, последовательности выступлений в соответствии с занимаемым местом. Вольные и рабы, мужчины и женщины рассаживались в свободном порядке, и только обращенные или интересующиеся сидели не за столом, а поодаль, у двери. На эти трапезы не рассылались специальные приглашения, а могли приходить все желающие. Строгая иерархия заседания, когда во главе стола сидит самый важный, а заздравные тосты произносятся по порядку, определяемому статусом говорящего, была сломана. Христианская трапеза, как писал Августин, сближает, уравнивает и примиряет людей. Кульминацией христианского единства является евхаристия. В I Послании к коринфянам ап. Павел поясняет ее смысл как образования нового союза верующих и любящих. Конечно, представление хлеба и вина как тела и крови Бога является отголоском языческого каннибализма. Однако символ крови, выступающий не только метафорой, но и метонимией единства, остается живучим до наших дней. Любые попытки объединить людей на началах взаимовыгоды или рациональности неизбежно кончаются крахом. Нельзя не согласиться с Бердяевым, что символ крови и почвы неизбежно сопутствует истории государства, которое быстро хиреет, если отказывается от этих древних способов идентификации.

Другой важный христианский обряд — крещение водой. Он также связан с древними культами омовения, символизирующими очищение, но отличается как от римских бань, так и от других обрядов. Бани со времен Адриана стали привычным явлением жизни на обширной территории Римской империи. В отличие от античных гимназий они были предназначены не только для процедур закаливания мальчиков, но для гигиены и удовольствия людей любого возраста, для мужчин и женщин. Эти бани были раздельными: сначала мылись женщины, а потом мужчины. Те, кто имел собственные бани, тем не менее часто посещали общественные для встреч и общения с народом. После закрытия там могли ночевать бедняки. В римской бане требовалось соблюдение определенного ритуала: после внесения платы человек проходил в раздевалку и последовательно омывался в горячей, теплой и под конец в холодной воде. Люди лежали или прогуливались. В помещении бань сновали торговцы и сводни, процветала