подобно недостающему, полнота схожа с пустотой[884]. Они поняли это до конца. Обычно люди ценят то, что их радует, а радуются тому, что им приятно. В мире всегда выдвигали достойных, но это приводило иногда к порядку, иногда — к смуте. Не потому, что люди обманывались, а потому, что мерили по себе; сами же не обязательно обладали достоинством и, меряя по себе, в стремлении найти достойного ошибались. Если мерить Шуня меркой Яо, то это возможно. Но мерить Яо меркой Цзе — это все равно что соизмерять вершок и аршин. Ныне услышав слово «хули»[885], можно не знать ни что такое «ху», ни что такое «ли». И не обязательно, что тот, кто не видел «ху», не видел и «ли». «Ху» и «ли» — это не совсем разные понятия, они принадлежат к одному роду. Но когда говорят «хули», не предполагают знания отдельно «ху» или «ли»[886]. Так же точно когда называют недостойного «достойный», то конечно же не знают, что такое «достойный», а когда называют достойного «недостойным», то, конечно, не знают, что такое «недостойный»[887].

Когда мудрец находится наверху, то народ наслаждается созданным им порядком, когда внизу — преклоняется перед его умом. Когда ничтожный человек наверху, то это беспокойно, словно лежишь на гвоздях, надоедливо, как копошение шелковичных червей, — ни мгновения покоя. Вот почему в Переменах говорится: «Колесница и кони вспять — кровавые слезы»[888]. Иными словами, нет ничего хорошего в том, когда человек ничтожный занимает не свое место.

Среди людей нет таких, которые бы не могли быть использованы. «Небесный петух» и «вороний клюв»[889] — злейшие яды, но хороший лекарь с их помощью лечит болезни; карлики и слепые певцы обычно лишь обременяют людей, но правителям они служат для развлечений. Мудрец, подбирая оставшийся от обработки материал, ничего не оставляет неиспользованным.

Один храбрец издает клич, и целая армия оказывается спасена, потому что в этом кличе заключена сила искреннего чувства. Когда же кто-то запевает, а ему не вторят, подает мысль, а она не находит отклика, — значит, в сердцах не пробудил отзвука. Шунь, еще не быв на троне, овладел Поднебесной, потому что был взыскателен к себе. Когда же высшие множат уловки, низшие изощряются в обмане. Никто никогда не слышал, чтобы при том, что тело криво, тень была бы прямой.

То, чего не достичь речью, можно выразить лицом. То, что не смогло лицо, достижимо с помощью чувства. Чувство трогает сердце, осознается умом, получает выход вовне и выливается в поступки — это предел того, на что способна телесная форма. Она может отразить положение вещей, но не способна предостеречь. Кони племен жунов[890] и ди в состоянии покрывать и близкое расстояние и далекое, но только Отец Цзао умел полностью использовать их силу. Народ Саньмяо всем удавалось принудить к проявлению преданности и верности, но только танский Яо и юйский Шунь сумели полностью выявить их достоинства. В этом есть нечто непередаваемое. Чжунхан Мюбо[891] голыми руками одолевал тигра, до не мог его оживить. Значит, хоть и велика сила, но не всемогуща. Если использовать способности ста человек, то обретешь силу ста человек. Возьмись за то, что одобряет тысяча людей, и обретешь сердца тысяч. Это как подрубленное дерево — потяни за корень, и тысяча ветвей, тьма листьев не могут не последовать. Отеческая любовь к сыну не ждет благодарности — просто сердце ее не может сдержать; забота мудреца о народе не диктуется выгодой — просто его природа велит ему ее проявлять. Огонь сам возжигается, лед сам леденеет — кто об этом заботится? А уж если дело дойдет до того, что надо рассчитывать на силы, полагаться на труды, то все будут единодушны, как в горящей лодке.

Благородный муж, наблюдая начало, предвидит конец. Сваты расхваливают жениха и невесту не потому, что хотят сделать добро; работника хорошо кормят не из любви к нему. Ни родной отец, ни любящая мать ничего не изменят в этом. Есть причины, по которым это делается, но к любви это отношения не имеет. Провожают уходящих не потому, что придется встречать, а мертвых одаряют не исключительно ради живых. Искреннее чувство рождается внутри, а воздействие его ощущается далеко. Несут в храм разноцветную парчу — этим отдается дань красоте; первым подносят нефритовый скипетр[892] — этим подчеркнуто первенство простой основы. Поэтому благородным мужем может называться лишь тот, в ком узор не превосходит основы[893]. Колесник всю жизнь делает колесницы, но, если вдруг окажется, что нет трехвершковой чеки, не помчишься на ней; плотник старательно обтесывает и прилаживает дверь, но, если не будет засова в один чи, ничего за ней не схоронишь. Поэтому благородный муж задумывается над тем, что составляет узел вещей.

Те частицы цзин, что в сердце, делают возможным преобразование духа, но не могут быть водителем людей; те частицы, что в глазах, способны рассеивать неясное, но не способны возвестить грядущую беду. То, что находится в тьме, не изъяснить людям в словах. Вот почему Шунь, не быв на троне, упорядочил Поднебесную, а Цзе, не сходя с трона, привел ее к смуте. Что значат воззвания по сравнению с силой чувства! Если же нет ничего в тебе самом, то с древности и до наших дней не слышали, чтобы при этом можно было ждать чего-то от других.

Согласным с собой речам народ доверяет — но доверие предшествует речам; согласным с собой приказам народ повинуется — если за ними стоит искреннее чувство. Когда мудрец наверху, народ приходит к нему и преобразуется — подчиняясь чувству. Когда действия верхов не получают отклика, это значит, что приказ и чувство разошлись. Поэтому в Переменах говорится: «Дракон на мели испытывает раскаяние»[894].

Трехмесячный младенец еще ничего не знает о пользе и вреде, но мать умеет передать ему свою любовь — благодаря природному чувству. Отсюда следует, что слова могут помочь в малом, но великое постигается без слов. Плотью речей благородного мужа является преданность. Искренность и преданность рождаются внутри, а получают отклик вовне. Юй исполнил танец с щитом и топором на помосте[895], и народ Саньмяо покорился. Ястребы парят над реками, а рыбы и черепахи, завидя их, уходят в глубину, птицы взлетают ввысь, — чтобы быть подальше от опасности. Бывает, что сын убивает отца, а слуга — господина, и дело не в стремлении к славе, а в