этим человеком. Кто тронет Бережнова, тому головы не сносить. Братию он душил и будет душить, а мирских защищал и будет защищать. И он поднимает не одного, а всех сразу. Это не Макар Булавин, что взрастил и вскормил Хомина. Все эти люди его, все с ним.

– Это верная политика. Не без ума мужик.

– Хе, мой сват никогда не был дураком, – чуть погордился Сонин.

– Но он злой, – бросил Арсё.

– Злой – то да, ежли дело касаемо братии. А вообще двоякий он, страшный. Он даже знает, что его «войско Христово» не больше макового семя против всей России, но не распускает его, а еще больше укрепляет, так, на всякий случай: может быть, придется отступать в тайгу, может быть, удастся сделать здесь свою вотчину. Но чую, что он уже ни во что не верит. Плывет по воде и по времени. Только времени-то у него для борьбы осталось мало. Но не хочет умереть в бесславии. Человек – букаха, а хочет оставить по себе славу, явственно, что добрую.

– Таким людям жить трудно, которые знают, что делают не то, но всё же делают это, – сказал Шишканов.

– А ты разве знаешь, что делаешь «то»? – повернулся Сонин.

– Думаю, что да.

– Только думаешь, а еще не знаешь, то ли делаешь? Так и Бережнов: думать думает, а конец задумки своей не знает. Все говорят, что за большевиками придет власть антихристов. Он её тоже боится, как боятся многие.

– Значит, плохая власть, если она от антихриста?

– Это еще ничего не значит. Дед Михайло верил и не верил в бога, Булавин тоже. Сын мой перестал в письмах поминать бога, Устин и Петьша тоже. Этим тот грех можно списать на войну. А мне, другим, кои начали сомневаться в святости Писания, можно ли списать? Макар верил в добро и совершенство человека, Михайло тоже об этом говорил. Я пошел за ними. Кто же прав?

– Всё просто…

– Непросто, Валерий Прокопыч. Бог-Добро будет посложнее бога-Христа. Это надо понимать так, что каждый живущий на земле делал бы такое, от чего другие становились бы чище и добрее, и, что бы там ни случилось, люди бы не бросались с дрекольем друг на друга. Чтобы творящий человек, умирая, мог бы сказать, что семя, брошенное им в души людские, дало могутные плоды. Умирал бы не в метании и страхе за будущее людей, а в полном спокойствии, ибо люди будут продолжать его дела, а земля хорошеть и делаться садом. Пошто я, ты, Арсё, Журавушка пошли другой тропой, чем Мартюшев и Хомин? А пото, что совестно нам, когда стонет во сне от голода человек, мечется от неустроенности душевной, потому как Россия не сильнеет, а хиреет. Значит, мы живем думками не о себе, а думками народными. Тем живет бо́льшая половина умного люда. Вот сгинул Макар, кажется, ничего уж особенного он не сделал для людей и земли, а доброта его начала все шибче и шибче прорастать. Знать, прожил не зря.

– А доброта Бережнова, как ее понимать? Может быть, он тоже радеет за судьбу всей России? – спросил Шишканов.

– Нет, это доброта та, о коей мы говорили, доброта ради корысти. Об этом уже было говорено, ежли не понял.

– Тогда и большевиков можно записать в корыстные люди, ибо они, опираясь на свою главную силу – бедноту, тоже хотят захватить власть.

– Как дело обернется, а то можно и в корыстные записать. Власть имущие, ежли хотят, чтобы ладно жил народ, должны быть добрыми, рассудливыми, мудрыми, наконец. Не уходить далеко от народа…

В тайге жуткая трагедия. Начался настовый период. Это значит, что за день верхняя часть глубоких снегов подтаивала, а за ночь покрывалась тонкой корочкой льда. Она легко держит собаку, волка, рысь, росомаху, но не держит копытных, которые оказываются в роли слабых и без вины виноватых. Разбой и убиение. Прав тот, у кого мягкие лапы. И ночью, и утром до восхода солнца слышатся в тайге истошные крики умирающих. Хищники в эти дни жируют.

Волки пригнали к зимовью двух изюбров, которые искали защиты, спасения от смерти у человека. Охотники услышали топот копыт, усталый храп зверей, выскочили из зимовья с винтовками в руках. Изюбры с ходу, едва не сбив охотников, проскочили за их спины и остановились под навесом. Волки же серыми тенями промелькнули в пихтачах и тут же скрылись. Охотники не успели по ним выстрелить. Потянулись к запаленным зверям, чтобы погладить их косматую шерсть. Изюбры не убегали, лишь дрожали от страха и усталости, принимали ласку человека.

– Вот тебе еще одна загадка, Валерий Прокопыч: зверь пришёл к человеку, ибо человек самый сильный из всех существ на земле. Доверился нам. А ить будь мы хапугами, чего стоит их перестрелять? Добыча сама пришла в руки. Но звери поверили нам, жизни свои доверили. А разве люди не делают так же? Бывает горе, бывает душевная путаница, куда пойти? К человеку, коему ты хочешь доверить свои думки. Доверил, душу нараспах раскрыл, нутро вывернул, куда больше! А тот человек, бац, и предал тебя. Мало предал, так под топор подвел. Как тебя Коваль. И этот человек, зная, что ты с болью и стоном пришел, не пожалел. Можно такому человеку жить на земле? Я считаю, что не можно! – говорил Сонин, поглаживая шею изюбрихи. – С Бережновым ни горем, ни бедой своей не делись – почует слабость, а как все сильные люди, он слабых не любит.

– Мы говорим, а они всё понимают, – уронил Арсё.

– Я задам им сена, – заторопился Журавушка.

Изюбры прижались к стене зимовья, аппетитно жевали ароматное сено, кося глаза на людей, будто спрашивали: «А вы не тронете?»

– Не тронем, не тронем. Живите, пока наст не сошёл, – ворчал Сонин, вытесывая новое топорище. – Нас не трогай, и мы никого не тронем. А вот трогают – приходится защищаться. Наст сойдёт, и уйдёте.

Шишканов, как и изюбры, поглядывал на сопки, ждал спада снега, устойчивой погоды, чтобы уйти в город и включиться в борьбу за власть Советов. Он немного боялся города. Тайга ему была ближе, здесь он чувствовал себя безопаснее. Город для него был ещё путаней тайги.

А из тайги тянуло сыростью и прелью, грибной прелью. Над тайгой гулял теплый, оттаявший ветер. На концах верб уже распускались цветы. Пахло мёдом. Шумно оседал снег в распадках.

Через неделю изюбры ушли. Ушли в простор таёжный по своим исхоженным тропам.

12

Мартовская ростепель ещё больше усугубила положение на фронте. Солдаты