чисто большевистской точки зрения. Надо было лавировать, подбирать друзей и среди богачей, просто быть мудрее и гибче. Прошибся, а ошибка будет стоить жизни.

В теле слабость, ноги стали ватными, страх сдавливал грудь. Умереть… Боялся смерти на фронте, но там всегда была думка, что не убьют. А здесь, здесь убьют и глазом не моргнут. А кто не боится? Кто спешит в небытие? А, то-то. Вырваться, выжить… Но как? Не вставать же на колени перед врагами? Не вымаливать же жизнь ценой предательства делу революции? Нет и нет. Смерть, как это ни странно, должна быть почётной, почётной в смелости человека. Труса никто никогда не вспомнит, и трусости не простят. Отвернутся с презрением. Значит, надо держать голову выше, принять смерть достойно. Хватит дрожать осиновым листом. Всё…

Шишканов, чтобы согреться, ходил по тесной кутузке, бил себя руками по бокам, приседал.

– Тпру! Стой, дура!

– Пароль?

Смены что-то буркнули. Разошлись.

– Не упустите, утресь всенародно будем расстреливать.

– Не упустим.

Голос знакомый, но чей? Застонал. Убьет его Семен Коваль. Сволочь, анархист, дезертир! Как его на фронте не пристукнул! Знал бы, что он пойдет на такое, то не дрогнула бы рука.

Коваль перед Февральской революцией дезертировал с фронта. Бежал с дружками в Петроград. Там уже твердо встал на позиции анархизма. По душе он ему пришелся: безвластие, федерации, возможно, и ему удастся встать во главе народа…

Звякнул пудовый замок. С хрустом вышел из косяка пробой. Распахнулась дверь. Торопятся, сволочи! Втихаря хотят расстрелять. И народу слова не скажешь. А речь Шишканов уже приготовил.

– Валерий Прокопьевич, выходи! Да не мешкай! Это я, Сонин с друзьями. Господи, да неужели не можешь пошевелиться? Хватятся, всех постреляют. Со мной Арсё и Журавушка, скоростно вызвал я их на помощь. Поди в сани, вот те тулуп. Ну, парни, с богом, не жалейте коней. Я покручусь здесь, ежли что, то уйду в сопки. Гоните в наше тайное зимовье. Пошел!

Пара сильных коней рванула с места и понесла санки по леденистой дороге. Мерцали далекие звезды, скрипели и постанывали под ветром деревья, пуржил март…

Бережнов и Коваль сидели в боковушке, лениво пили медовуху, так же лениво перебрасывались словами. Всё будто мирно, но глаза у каждого далеко не мирные. Они-то и выдавали душевную суть. Они рассказывали. Коваль уводит глаза в сторону, то же делает и Бережнов.

– Значит, будем жить без царя, а может быть, и без бога, так я понимаю? – лениво, похоже, без цели, пытал Бережнов Коваля.

– Без царя – это точно, сами будем царями, а вот без бога – того сказать не могу.

«Ну и скотина же ты! Похуже будешь моих наушников – Селедкина и Красильникова, – с раздражением думал Бережнов. – Во цари метишь! Уже чуть ли не царь: кошёвка, медвежья полость, сапоги со скрипом, денег полон карман. Худой человек. Хотя говорит дело и в дело…»

«Гад, посмел против меня выступить! Дай срок, пойдешь за Шишкановым. Припомню я тебе нашу каторгу! Царь таёжный!» – мысленно угрожал Бережнову Коваль.

– Тяжко будет народу, ежли всякие брандахлысты будут к нему подвязываться. Тяжко… – тянул Бережнов.

– А кому сейчас легко? Никому не легко. Наша задача – не допустить сюда большевизма, рвать его с корнем. Остальные партии нам не страшны. Сплошь говоруны, сплошь трусы, вот большевики – те опасны, как черная оспа, как холера. Всех сметут и всех передушат. Они четко понимают, чего хотят, куда поведут народ.

– А ты, ты разве не чётко понимаешь, что и как?

– Чётко, но поймет ли нас народ?

– Если не поймёт, значит, не чётко. Выходит, народ скорее поймёт большевиков? Так надо понимать?

– Это потому, что большевики поведут за собой бедноту, а ее у нас больше в десяток раз, чем людей с достатком. Вот пообещай тебе царство, рази ж не пошел бы ты за этим обещанием? Пошел бы, потому что это твоя извечная мечта. Большевики пообещают народу всё, поведут за собой. Земля, воля, разная разность. Вас почнут душить, притеснять. Значит, еще одна война. Мы, анархисты, не хотим насилия, не хотим войны, а большевики ее хотят, они ее сделают.

– Похоже, что вы, товарищ Коваль, боитесь?

– Не очень, но опасения есть.

– Значит, ваша программа не до конца продумана?

«Похоже, ты прибыл сюда порадеть о себе. Что же делать с тобой? То, что ты постараешься подмять меня под себя, это точно. А ежли я не дамся? Нет, спешить не надо. Коваль нужный мне человек, а когда станет ненужным, то прикончу, и весь сказ. Значит, жить дружно, драться за мечту вместе», – прикидывает Бережнов.

А Коваль свое: «Да, нелегко мне будет с тобой, Бережнов. Не Шишканов мой враг, а ты. С тем бы я еще мог сговориться, а с тобой будет трудно. Твоя братия тут сильна, да и ты силен, подомнёшь – и не пикну. Однако спешить нельзя, без Бережнова я никто…»

– Пора по домам, Семен Яковлевич. Докачу я тебя с ветерком до Ивайловки. Завтра у нас трудная работа – большевика стрелять!

– Дело. Поехали. Жалковато, дружком был, но надо.

– Тогда поехали! Игренька, поди, продрог.

Бежит сильный и злой Игренька, полозья кошёвки едва трогают дорогу. Мимо проскакала пара лагутинских жеребцов. В кошеве[52] трое. Вот и прижи́м, здесь дорога рядом с речкой идет. На речке темные разводья. Коваль, уронив голову на грудь, дремал. Здесь можно и расквитаться с Ковалем. Тянет Бережнов маузер из кобуры, но тут же прячет обратно: «Успеется, без Коваля многого не сделаешь. У него связи с центром. Рано еще убивать, сгодится. Всякая мошка, всякая пичуга на земле к месту. Чёрт, а ить я могу запутаться вконец! Гнал прочь Сонина, теперь же Сонину сказал, как спасти Шишканова. А может быть, только начинаю распутываться? Добрее стал – это уже старость. Годков бы десять назад не задумался, убрал Шишканова. Завтра будет шуму… Кому это выгодно, постараются свалить на меня. Ну и ляд с ними. Пошумят да на то же сядут. Пусть ищут виновника сами».

Утром был не только шум, но и переполох: сбежал Шишканов. Кто-то дал противникам пароль. Коваль рвал и метал. Рачкин допрашивал стражу:

– Кто вас сменил?

– А черт его знает, сказали пароль и сменили. Темно.

– Может быть, Бережнов?

– Нет, не он.

– Бережнова не замайте, он бражничал дома вместе с Ковалем.

И следа нет. Утром брызнула пороша и закрыла следы.

Приехал Бережнов, чтобы посмотреть на расстрел большевика. К Бережнову подскочил Рачкин, с подозрительным прищуром гла́за посмотрел на старика, спросил: