Биологи, с которыми мы встречались в крупных городах, не могли увязать яркие названия этих насекомых («нож вождя», «с дерева калго», «houara колдуна», звукоподражательное radada) с их французскими или латинскими эквивалентами. Биологи даже не смогли помочь нам идентифицировать темных насекомых под названием birdé, которых в Риджио Убандаваки охотно уплетают все жители; это насекомое питается всеми целебными растениями, так что само по себе оно – сильное лекарство, но его появление на полях всё же наводит ужас. Изо всех criquets, которых мы обнаружили, birdé, как представляется, лучше всех соответствует парадоксу Ачебе. Мы заподозрили, что это Kraussaria angulifera, хорошо известный стадный кузнечик, который вместе с criquet sénégalais массово плодился в Западной Африке в 1985 и 1986 годах; Vade-Mecum организации AGRHYMET относит его к самым опасным вредителям (ravageurs) проса во всем Сахеле. В «антиакридном отделе» Управления защиты растительности в Маради доктор Махаман Сейду, сидя в своем кабинете между двумя плакатами с рекламой пестицидов, дал birdé вторую жизнь, заявив, что это один из двух самых популярных в Нигере видов съедобных насекомых.

У нас зародилась мысль, что в houara больше от Протея, чем от парадоксальности: у них много лиц, много существ, много жизней. И всё же здесь и сейчас, в данной точке, в данный момент их идентичность представлялась вполне непреложной. Саранчовые или нет, стайные или нет, съедобные или нет, приносящие доход или нет… – все они отбрасывали мрачную тень на этот край. От фактов, если они и не абсолютно точны, никуда не деться. Примерно 20–30 % посевов зерновых в Нигере – около четырехсот тысяч тонн зерна – больше, чем примерные объемы продовольствия, которого недостает Нигеру (нехватка продовольствия в данном случае вычисляется так: это разница между тем, сколько съедает население, и тем, какой урожай оно выращивает), – ежегодно уничтожается насекомыми и другими животными, преимущественно птицами. Здесь, в регионе Маради, где для насекомых условия даже благоприятнее, чем в других регионах Нигера, эта цифра ближе к 50 % [339].

Но, может быть (закрался у нас вопрос), не только весомость фактов отбрасывает эту тень на наши разговоры? Возможно, тень сгущалась из нашего интереса к теме и из ресурсов, которые мы олицетворяли в стране, зависимой от сотрудников международных благотворительных организаций и часто ими посещаемой? В тот день в Риджио Убандаваки радости жизни и возможности, которые дают houara (еда, игры, наличные деньги, познания), быстро отодвинулись на второй план. В иных обстоятельствах удовольствия, возможно, заняли бы первое место. Но во время столь краткого визита, в ситуации, когда мы не успели особо ни с кем сблизиться, когда со всех сторон были только просьбы и желание помочь, самой зримой жизнью было нечто очевидное и самыми зримыми houara были houara очевидные, те, которые умножали разноликие риски крайне тяжелого существования людей.

«У меня есть вопрос, – сказал мне один мужчина, когда мы уезжали. – Можете ли вы подсказать нам какие-то способы обуздать этих houara и уберечь наше просо?» Что я мог ответить? «Боюсь, по этой части я не специалист», – смущенно сказал я и добавил, что на следующей неделе, когда я вернусь в Ниамей, я немедленно пойду в головное Управление защиты растений и расскажу чиновникам о проблемах местных жителей. Все умолкли. Мужчины, с которыми мы беседовали, учтиво поблагодарили меня, но заметили, что я должен понять: никакого толку от этого не будет.

Пятнадцать лет назад, пояснил мужчина, который раньше задал мне вопрос, в деревню приехала группа агротехников. Они научили местных жителей использовать пестициды и оставили запас на будущее. Все применили химикаты в соответствии с инструкцией и обрадовались, увидев, что они подействовали: ущерб от насекомых значительно снизился, урожаи увеличились, а вредных побочных эффектов для посевов, людей или других животных не было замечено. Но скоро запасы химикатов иссякли и доныне, спустя пятнадцать лет, не пополнялись ни разу. Нынче, продолжал он (а мы все внимательно слушали), пестицидами в этой деревне не пользуется никто, кроме богатых фермеров, у которых больше десяти гектаров земли: им по карману закупка пестицидов у частных торговцев. Houara не суются на поля богачей, зато объедают их не столь везучих соседей. Каждый год насекомые и птицы (эти ужасные птицы!) едят наше просо, наше сорго и нашу вигну, иногда пожирают половину посевов или даже больше. Мы натягиваем проволоку от птиц, мы сжигаем houara. Птиц мы тоже сжигаем. Но ничего не помогает. Он погрузился в молчание, а другой мужчина заговорил. Вообще-то, сказал он, вам стоит сходить в управление. Сходите, и, если вы внимательно присмотритесь, вы найдете толстые папки с материалами о нашей деревне. Сходите туда, но не тратьте зря время на разговоры о нас. Не надо думать, будто они не знают, в каком мы положении. Что бы ни происходило в столице, это не из-за неведения.

Подъезжает автобус, и мы залезаем внутрь. Прямо перед нами встает огромное-огромное красное солнце, и скоро мы на полной скорости выезжаем за окраину Ниамея и катим по изжаренной равнине, монотонность которой прерывается низкими круглыми холмами и острыми латеритовыми откосами. На протяжении нескольких часов мы едем по двухполосному шоссе мимо деревень цвета охры, состоящих из семейных усадеб с квадратными домами из сырцового кирпича. Изящные амбары в форме луковиц переполнены снопами проса недавнего урожая. Люди сидят у своих домов или у лотков на обочине. Мужчины строят и подновляют стены и заборы, ремонтируют амбары, мотыжат поля. Женщины молотят высокие груды зерна, толкут просо, чтобы сварить кашу, собираются у деревенских колодцев, таскают большие вязанки дров или стеблей проса, их ослепительные хлопчатобумажные одеяния развеваются на ветру, когда они идут. Дети тоже собирают дрова, или присматривают за другими детьми, или пасут стада коз. Мы ненадолго останавливаемся купить еды на переполненном автовокзале в Бирни Н’Кони, а затем продолжаем путь на запад, игнорируя поворот на север – дорогу на Тахуа, Агадес и город урановых рудников Арлит. С этого момента всё вокруг немного зеленее, немного благополучнее: большие стада длиннорогих коров, стада верблюдов со слегка стреноженными передними ногами – чтобы не убрели слишком далеко и слишком быстро, гурты осликов, снова амбары, снова поля и поразительно темное пятно – орошаемые огороды, где растет лук.

Маради так и гудит от энергии торговцев, но центром экономики в Нигере он стал только в конце Второй мировой войны. Из-за своего географического местоположения и невозможности защитить пути поставок этот город оказался в стороне от великих караванных путей через Сахару, которые веками связывали Алжир, Тунис, Триполи и другие средиземноморские порты с Зиндером, Кано и окрестностями озера Чад, а уже оттуда – с остальной Африкой.

В ходе этой транссахарской торговли товары поступали в города-государства хауса XVIII века, а эти торговые центры, в свою очередь, снабжали золотом, слоновой костью, страусовыми перьями, кожей, хной, гуммиарабиком и – с наибольшим барышом – рабами из субсахарианской Африки торговцев – туарегов и арабов, которые везли всё это на север, а с побережья возвращались с огнестрельным оружием, саблями, белыми и голубыми хлопчатобумажными тканями, одеялами, солью, финиками и содой, а также свечами, бумагой, монетами и прочими вещами, произведенными в Европе и Магрибе [340].