– Не надо, – пьяно икнул Грязнов.

– Не пей больше! – Атда-бай брезгливо отодвинул от Грязнова флягу. – Это к добру не приведет.

– Как вас понимать, бай-ага? Наоборот?.. Сами говорили, надо проучить конгурцев. Я и проучил. А вы на меня чуть ли не с кулаками…

– Убивать не надо было! Ну, постращал бы, ранил бы… На худой конец, коль руки чесались, старшего конгурца прикончил бы. Тех троих порешил, а зачинщик живой.

– Что, бай-ага, и старшего, того… кокнуть?!

– Э-э-э, теперь все равно. Где три, там и четыре… Караван не пришел. Наверное, кизыл аскеры перехватили. От Эшши-хана ни слуху ни духу… От других тоже! И аул решил уйти. Может, и тебе, Михаил, на время скрыться? Худы наши дела – просвета не вижу никакого.

Грязнов и без Атда-бая знал, что дела неладны. Все началось с Джунаид-хана – не захотел старый дурень приехать в Каракумы. Поджал хвост, струсил барс пустыни! А Эшши-хан совсем не тот… Проваландался в Афганистане, прискакал к шапочному разбору. Под Ербентом оплошал… А ведь учили дурака! Сорвалась затея и с племенем ушаков. Куня-Ургенчем не смогли овладеть, а под Казанджиком только раздразнили красных на свою голову. Одна надежда на Халта-шиха и Балта Батыра. Это – орлы! Но они далеко. Сборщики разведали, что в Ташаузе стоит эскадрон Щербакова, его могут куда угодно бросить, даже сюда. Говорят, три кавалерийских полка прислали большевики в Каракумы. Да и этой рвани краснопалочной из дайхан тоже развелось как собак нерезаных. Обкладывают, как сибиряки медведя. Да и в этой дыре, на Ярмамеде, тоже стало муторно… Атда-бай со дня на день ждет, когда приедут из Ташауза его колодцы отбирать. Конфискуют, как пить дать, не поможет, что договорился с иными батраками, которые будут твердить, будто колодцы им принадлежат, а не Атда-баю. И Эшши-хан как в воду канул. Ахмед-бек, Язан Окуз, Дурды Мурт… Где они? Где их искать?

Все они когда-то были связаны с бароном Унгерном… И тот же Джунаид-хан, который теперь в бегах, и тот же узбекский торговец Абдулла Тогалак, потерявший голову из-за коммерции и контрабанды, и тот же спесивый Илли Ахун, возомнивший себя чуть ли не падишахом всего Туркестана… Грязнов хорошо знал цену этим людям, они проходили и в переписке барона, присылали к нему своих ходоков с подарками. А сколько еще имен ему было неведомо! Многие имена барон унес с собой в могилу, но и те, кого знал Грязнов, могли очень пригодиться и англичанам, и французам, и тем же немцам. Имена очень интересовали Кейли, но Грязнов пока еще о многих не рассказал англичанину. Кукиш с маслом! Пока этот Кейли не раскошелится и не отвалит кругленькую сумму, Грязнов будет помалкивать. Протяни этому Кейли пальцы, всю руку отхватит… Отправляя Грязнова в Каракумы, английский эмиссар пекся не столько о его роли английского советника при главарях басмаческого движения, сколько заботился – удастся ли ему отыскать, напасть на след унгерновской агентуры. Кейли располагал сведениями, что связи почившего в бозе барона не давали покоя и немецкому эмиссару Мадеру. А Грязнов на чем свет проклинал всех и вся – того же Кейли, задавшего ему непосильную задачу. Поди сыщи в этой дикой стране нужного человека, который теряется, как иголка в бархане! Проклинал он и того же хлюста и фигляра Эшши-хана, чего-то значившего только при отце, и красных, наводнивших Каракумы, и свою жадность – так хотелось услужить Кейли и отхватить куш посолиднее.

А куда ему, Грязнову, податься? В мелкие басмаческие отряды? Боже упаси! В первой же стычке с красными в плен угодишь. В маленьких отрядах и предводители мелковаты, пакостливы и вздорны. И Грязнов неожиданно решил, что ему надо скорее выбираться в Мешхед. Дай бог ноги унести! А пока доедет, он придумает для Кейли тысячу и одну причину, почему оставил доверенный ему пост. Не с пустыми руками предстанет перед Кейли, уж как-нибудь знает, какой ему товарец нравится… Ублажит двумя-тремя, ну, четырьмя именами из унгерновского списка – и заткнется Кейли, отпишет в Лондон такие страсти-мордасти: дескать, чуть жизни не лишился, пока проник в тайну расстрелянного барона. Кейли-то умеет набивать себе цену. Итак, решено, – ехать!

Грязнов, пьяно икая, оглядел Атда-бая затуманенным взором и поманил дрожавшим пальцем. Тот наклонился, и Грязнов, обдавая его перегаром, зашептал баю в ухо:

– Вы, бай-ага, помалкивайте только… И ни-никому ни гугу… Эшши-хану передайте, что он осел! Вот. Осел – и баста!.. – Грязнов говорил долго, по-пьяному бестолково, заплетающимся языком. Атда-бай чуть отодвинулся от своего гостя, не в силах больше вынести дух, исходивший изо рта Грязнова. – Скажи Эшши-хану, что прилетал Черный ангел… Скажи – ждал, не дождался. Пускай лучше с ангелами, особенно с черными, он видится на этом свете. На том свете ему туго придется, белокрылые ангелы не совладают с черными… – И Грязнов откинулся назад, на подушку, и тут же захрапел. Он уже не слышал, как в юрту вошел Мерген-ага и, не решаясь ступать на ковер, опустился на корточки у порога.

– Чем обрадуешь, Мерген? – Атда-бай не пригласил тестя за дастархан, зная, что тот все равно не сядет за скатерть, на которой стоит спиртное. Да и вид старика не предвещал ничего доброго.

– Ты привык, чтобы тебя только радовали. А сам-то чем людей радовал? – Узковатые глаза Мерген-аги строго смотрели из-под мохнатой папахи. Атда-баю стало не по себе. – Хоть колодцы отец и дед твои отрыли, но вода-то в них – дар Божий.

– Ох-хо, как ты заговорил, Мерген! Откуда таким речам выучился?

– У тебя, Атда-бай. У тебя! У кого же еще? Твоя жестокость и кровожадность открыли мне глаза. На тебе кровь безвинных братьев-конгурцев, которые, кстати, мне доводятся дальними родственниками. Я слишком стар, чтобы быть твоим кровником. Но жив их старший брат, он сквитается… Такое и на том свете не прощают. Ты выйди, не прячь, как верблюд, голову в песок, когда буря поднимается, – горб кривой отовсюду виден. Аул от тебя уходит! Люди от тебя отворачиваются, они проклинают тебя… Это твой крах, твоя погибель!..

– Откуда ты взял, что я повинен в гибели братьев? Аллаху было угодно…

– Не святотатствуй, Атда-бай. Аллаху не было бы угодно, если бы ты не нанял убийц! Я пришел за дочерью, Атда-бай. Дочь Мергена не может быть женой убийцы! Она не может сидеть с тобой за одним очагом, жить под одним кровом! Позор великий, когда от туркмена жена уходит, но нет худшего срама, когда народ отворачивается от него…

Мерген-ага, хлопнув дверью, вышел наружу и, подойдя к соседней юрте, где жили байские жены, крикнул:

– Набат! Выходи, дочка! Садись на коня.

Из юрты вынырнула стройная молодая женщина в богатом пуренджеке – расшитом халате и смущенно подошла к старому Мергену. Старик первым взобрался на коня, подал дочери руку, помог ей усесться на круп, позади себя. Конь легко понес их по такыру. Впереди виднелся удаляющийся хвост каравана – скотоводы с урочища Ярмамед держали путь на север.

В ту ночь урочище озарилось ярким заревом – неожиданно загорелась юрта Атда-бая. Старый набожный Мерген увидел бы в том карающую длань Аллаха. Но Атда-бай во всем винил пьяного Грязнова, который ночью вздумал закурить, – от огня цигарки факелом вспыхнула прокаленная летним солнцем байская юрта. Грязнов, опалив себе волосы и брови, живым и невредимым выбрался из огня. За ним целехоньким успел выскочить и породистый байский кот, привезенный из Турции.