Шрифт:
Интервал:
Закладка:
только пойми меня правильно — что тебе пора уходить из райцентра…
— Почему? — пересохшим голосом поинтересовался я.
Коля на мгновение замялся, испытующе посмотрел мне в глаза, решая, стоит ли
говорить правду, и, будто смахнув с себя невидимую тяжесть, четко пояснил:
— Национальная политика, старик… Секретарь райкома ставит вопрос так: в
Белозерке три школы. И два директора из трех — евреи. Для небольшого райцентра это
чересчур. Первый секретарь с ним согласен. Смотри дальше: директор школы № 1
Печерский работает здесь уже 20 лет, ты — только 10, получается, идти надо тебе…
— Уходи, откуда гонят, и иди — куда зовут, — спокойно, тем же вечером, изрекла
библейскую истину моя мудрая мамочка, и я вновь очутился в Велетенской средней
школе.
Поставил, правда, перед районным руководством несколько условий. О передаче
части имущества моей райцентровской школы (с целью укрепления материальной базы) в
Велетенскую. На радостях, что я ухожу добровольно, с этим охотно согласились. После
двенадцатилетнего отсутствия я пришел в Велетень, как невеста с приданым.
Прошли годы. Об этом переходе я ни разу не пожалел. Более того, по сей день
благодарен райкомовцам: если бы не их стремление выжить меня из райцентра, вряд ли
сегодня я бы сделал все то, что мне удалось сделать, распрощавшись, наконец, с сельским
пригородным районом.
Друзья сочувствовали: как же тебе, наверное, тяжело уходить из Белозерки, бросать школу, которой ты отдал десять лет жизни, да еще такую школу!
И не верили, когда я говорил, что ушел без каких-либо особых переживаний. Ведь
я работал не на общественных началах, а получал за это зарплату, кормил свою семью.
Слава богу, мне всегда хватало разума не рассматривать себя — как неотъемлемое
приложение к своему месту работы. И в словосочетании «я — директор школы» для меня
на первом месте слово «я», на втором — «директор» и только потом — «школы», как бы
эгоистично это не выглядело.
Конечно, о вкусах не спорят; людей, для которых собственная работа дороже
собственной семьи, да и самой жизни, на свете немало. И, слава Богу — пусть трудятся
себе так дальше, кто против!
***
Вернувшись в Велетень, я буквально на второй день пришел в гости к Семену
Климовичу. Ему уже было известно о моем назначении. От учителей я узнал, что он
серьезно болен и дело близится к концу. Поэтому отправился к нему без особой охоты, а
как бы по обязанности.
Пишу это и ловлю себя на мысли, что есть у меня такая особенность, возможно, свойственна она не только мне, чувствовать себя в присутствии больных неловко и
скованно. Вроде бы, стыдно мне, что здоров, а человек напротив — нет.
…Семен Климович сильно сдал. Похудел, был не брит, глубоко ввалившиеся глаза
уже не радовали собеседника лукавыми искорками.
Жена его обрадовалась моему приходу, накрыла стол, стала подробно
расспрашивать. Семен Климович больше молчал. Курил, не переставая. Дышал с
видимым усилием. Голос его тоже изменился, звучал глухо и хрипло.
127
… На кладбище его провожало много людей. Я выступал и обращался к нему, как к
своему учителю. Говорил то, что чувствовал. Помню, какая стояла тишина. Гробовая…
Земля пухом этому прекрасному человеку — вечная память!
***
Время, время… Нет уже еще одного участника этой истории. Года через два после
моего перехода в Велетенское, постучала беда в двери бывшего заврайоно Коли
Кравченко. Ехал он за рулем служебной «Волги» по личным делам в село Александровку.
Говорят, хотел достать свежей рыбки. К тому времени он уже сделал неплохую по
местным меркам карьеру: стал первым заместителем председателя райисполкома.
…Ему не повезло на обратном пути. Что-то мелькнуло в свете фар, раздался глухой
удар и резкий, леденящий душу скрежет. Сбил насмерть сельского мотоциклиста. С места
дорожного происшествия он скрылся, оставив там своего спутника — учителя
физкультуры моей бывшей райцентровской школы Славу Грамма. Машину бросил в
гараже исполкома, позвонил в больницу, чтоб вызвать на трассу «Скорую», а сам
отправился домой.
Почему так поступил — не знаю. Возможно, выпил в дороге и не хотел попадаться в
нетрезвом виде на глаза к гаишникам.
На следующий день он пытался уговорить своего водителя взять ответственность
за наезд, обещал замять это дело, сулил большие деньги. Тот, семейный человек, ни сном
ни духом не ведавший о преступлении, наотрез отказался.
На период следствия Колю отправили в отпуск. Он сутками сидел дома, переживая
случившееся. Стал жаловаться на боли в голове, «затуманивание», потерю «чувства
реальности». Это воспринималось многими как желание избежать наказания.
Медэкспертизу он проходил в Киеве, где его брат занимал какой-то пост в милицейском
главке. Результат ее, освобождавший виновника дорожно-транспортного происшествия по
причине тяжкого заболевания головного мозга от уголовной ответственности, был всеми
воспринят, как сфальсифицированный. Вернувшись в Белозерку, он получил
инвалидность. С работы его тут же уволили.
Обиды на бывшего заврайоно за свой вынужденный уход из райцентра в сельскую
школу я не держал. Понимал, что его использовали. Однажды, проезжая мимо на
мотоцикле, я увидел Колю во дворе его дома и решил зайти.
Он очень обрадовался, не знал, куда усадить, принес бутылку домашнего вина. Его
пожилая, вся в темном, безмолвная матушка быстро соорудила нехитрую закуску. Внешне
Коля не сильно изменился. Правда, мне показалось, что этот стройный, высокого роста
мужчина стал немного горбиться. Голова его, похожая на удлиненный помидор, с двумя
длинными залысинами, заметно поседела. Бросался в глаза унылый, далеко вытянутый
вперед нос, с широкими крупными ноздрями, который за это время стал заметно краснее, пористее, напоминая грушевидную опухоль.
Выпив вина, Коля оживился. Мы сидели в ухоженном дворике, в небольшой
уютной беседке. Он живо расспрашивал о новостях в по-прежнему небезразличной для
него системе образования, говорил, что хочет вернуться в школу, готов работать рядовым
учителем, лишь бы не сидеть дома. Жаль только, нигде не берут, ссылаясь на его
инвалидность. А когда разговор стал иссякать, после длительной паузы поделился
наболевшим. Рассказал, как год назад был на пятидесятилетии первого секретаря райкома
партии Олега Борисовича Ласкавого, вел у него дома торжество в качестве тамады.
Веселье длилось двое суток, какое славное было время!
А как поразил всех присутствующих его подарок: пятьдесят собственноручно
написанных четверостиший, в которых, с присущим ему добрым юмором, описывалось
достойное «житие» районного руководителя…
— Представляешь, 50 четверостиший — по одному на каждый год! — возбужденно
говорил Кравченко. — А когда позавчера отмечали его очередные именины, — потухшим
голосом продолжал он, — меня даже
