Зато как радостно было теперь послам узнать, что у братьев, оказывается, есть в запасе свои готовые буквы для славянских звуков, с которыми не управился старательный латинский грамотей. Буква для звука Ж напоминает по рисунку жука, а для звука Ч — чашицу… И ещё несколько других знаков есть для славянской речи, и они рады показать послам эти знаки, каких нет ни в латинском письме, ни в греческом. Но что буквы?! Они — лишь самый начаток грамоты. Много хуже, когда не хватает не только букв, но и нужных слов и стоящих за ними смыслов. И какая радость, что речь моравлян богата и красива и в ней достаточно выразительных и умных слов, чтобы рассказать о своём князе и других князьях, о своём народе и его земле.

Князь их светлый и славный Ростислав княжит в Моравии уже без малого 20 лет. Он племянник князя Моймира, а мужественный Моймир первым в своём роду не захотел покоряться немцам, потому что немцы таковы, что всегда им мало своего и хотят держать моравлян и всех других славян — тех же чехов, сорбов, хорутан и вислян — за покорное стадо. Когда Моймир сплотил вокруг своего стола в Велеграде малых князей моравской земли, король немецкий, он же франкский Людовик II до конца ожесточился и, собрав войско, сверг Моймира, а на его место посадил молодого Ростислава, надеясь на его покорность за такой подарок. Немцы с той поры зовут Ростислава на свой лад: Растиц.

Но Ростислав не смалодушничал и покорился лишь для вида. Он и не думал изменять делу своего дяди. Уже столько лет с тех пор он выстаивает против короля. Опытному правителю не обойтись одной отвагой, нужны и хитрость, расчёт. Однажды, дознав о подготовке нового похода Людовика против моравлян, князь позвал в союзники болгар — они накануне размирились с королём. В другой раз действовал совместно со старшим сыном короля Карломаном, у которого завелись свои счёты с отцом. Какие? Да спешит примерить на себя немецкую корону. Вместе с этим Карломаном Ростислав разбил год тому назад рать Прибины, князя хотя и славянского, но уже давно переметнувшегося к немцам. Теперь, после гибели

Прибины на его столе в Паннонии, в Блатнограде сидит князь Коцел, сын Прибины. С Ростиславом он зажил не просто в мире, но и в согласии.

Людовик Немецкий не таков, чтобы спускать обиды — снова начал готовиться ратью на моравлян. А потому Ростислав отправил письмо в Рим, прося папу Николая о духовной защите против немца. Только какой дождёшься от него помощи, если, оказывается, этот папа на самом деле посажен на престол родителем короля, Людовиком I. Так ничего и не дождались.

…А Святополк кто?

Он племянник Ростислава и княжит в Нитре, где когда-то сидел Прибина. Святополк дяде своему верный помощник. А храмов много ли в Моравии?

Храмы есть. Но ни один не сравнится по величине, по богатству, по художествам и пению с теми, которые они увидели здесь, в Царьграде.

Всех моравлян, что приходят у себя дома в немецкие костёлы, кто по принуждению, а кто из раболепия, по пальцам можно перечесть. Храмы же открываются, лишь когда приезжают из Баварии за церковной данью немцы-попы…

Неприступная Литургия

Даже за одной свободной и неспешной беседой они могли узнать у послов Ростислава много больше, чем послы у них. Но какое в этом утешение? Что проку от узнанного, когда главного для себя они по-прежнему не знают? В чём всё же может состоять смысл их собственного учительства, которого ждут от них василевс, патриарх, эти вот послы, отправивший их князь?

Нет, надо думать ещё и ещё, прежде чем решиться… Так бывает: мечтами давно уже собрался к чему-то важному для себя, к чему-то даже наиважнейшему, но когда вдруг открывается прямая возможность для этого наиважнейшего и когда слышишь чей-то призыв: «Ну, давай же, принимайся, ты же сам порывался к такому!» — ты недужно замираешь, и в голову приходит множество доводов в пользу того, чтобы вообще ни за что не приниматься. А только пятиться и пятиться.

Не попятились ли и они теперь, поддавшись оторопи малодушия?

Разве в стенах вифинских монастырей они мало часов провели в беседах с монахами и послушниками из славян? Там ведь тоже учились друг у друга. И так прилежно, что выстроили после многих проб азбуку, красивую на вид, и каждой букве, как принято в греческом алфавите, дали имя, — славянское, удобное, лёгкое в запоминании: аз, буки, веди, глаголь… И записали немало молитв, праздничных тропарей, канонов и стихир, чтобы монахи из славян могли читать и петь осмысленно, радуясь каждый раз новым приобретениям. И не только келейно читали и пели, но уже и во время служб пробовали читать нараспев и петь многое попеременно — сначала по-гречески, но тут же и по-славянски.

Но во всех этих малых радостях и старательных научениях недоставало, как теперь видно, чего-то сердцевидного, чего-то осевого, прочно стоящего во главе угла.

Литургия — Евхаристия — Обедня… Вот что — при распахнутых дверях предложенного им поручения — было и остаётся для них как за семью печатями. Да, они сумели озвучить по-славянски отдельные молитвы, псалмы, песнопения, ектеньи — то, что постоянно входило в состав литургического действа. Но вся целиком святая литургия, в её чаемом славянском образе, и теперь неприступна для их намерений и попыток.

Что, разве за своей греческой литургией они были нерадивыми, посторонними? Нет же, они любили и знали почти наизусть высокий, торжественный чин её таинственного действа в немного меняющемся обличье каждого воскресного дня очередной седмицы, каждого праздника года. Но литургия, как незыблемая основа всей жизни церкви, существовала сама по себе, как если бы они в своих славянских пробах затеяли, уподобясь детям, ладить и лепить внутри собора какие-то стенки и перегородки из малых камешков и комков глины, а здание реяло над ними, не отзываясь эхом, снисходительно прикрывая их забаву своим совершенством.

Литургия была в их разумении великим соборным творением христианского мира. Творением, суть и образ которого определил раз и навсегда сам Господь Иисус Христос за Тайной вечерей, когда доверил ученикам святую тайну причастия:

«…Прием Иисус хлеб и благословив преломи, и даяше учеником, и рече: примите, ядите, сие есть тело Мое. И прием чашу и хвалу воздав, даде им, глаголя: пиите от нея ecи: сия есть кровь Моя, новаго завета, яже за многия изливаема во оставление грехов».

Как всякий человек перед обедней с внутренним трепетом подходит к священнику на исповедь, как с не меньшим трепетом подходит он за литургией к причастной чаше, так братья теперь — можно догадываться — испытывали трепет и угрызения совести от своего недостоинства при одной только мысли, что они сподобятся озвучить когда-нибудь для славянского слуха и уразумения… страшно сказать… всю литургию.

Но почему всё же это не дано им, не даётся? Почему так, если они уже дерзали переводить избранные молитвы, псалмы и тропари для всенощного бдения, для утрени, для предваряющих литургию часов? Как будто ответ напрашивался сам. В каждой службе — вечерне, заутрене, в часах, да и в литургии тоже — есть две составляющие: то, что неизменно повторяется от службы к службе, и то, что всякий раз обязательно обновляется, приходя на смену временно отошедшему. Есть в церковной службе постоянное и переменное, устойчивое и текучее, недвижимое и сдвигаемое. Но в литургии такого переменного, от раза к разу обновляемого несравненно больше. В череде дней, недель и месяцев христианского года каждая литургия — иная, светящаяся новыми великими смыслами.