— Как ты думаешь, как он может себе все это позволить? — спросила я у Фарага, достававшего пакет формового хлеба и массу колбас.

— Это не наше дело, Оттавия.

— Как это не наше? — не согласилась я. — Я уже два месяца с ним работаю и знаю только, что он бесчувствен, как камень, и действует по приказу церковного трибунала и Турнье. Закачаешься!

— Он уже не подчиняется Турнье.

На красного мрамора столешнице кухни, на которой возвышались шесть двойных горелок и сковорода-гриль из вулканического камня (как это явствовало из таблички с маркой) полуторасантиметровой толщины, Фараг приготовил аппетитные бутерброды.

— Ладно, но все еще бесчувствен, как камень.

— Оттавия, ты всегда о нем плохо думаешь. Я думаю, в глубине души он — несчастный человек. Уверен, что у него доброе сердце. Скорее всего это жизнь заставила его принять ту малоприятную должность, которую он занимает.

— Жизнь никого не заставляет, если он сам не хочет, — отрубила я, уверенная в том, что изрекла высокую истину.

— Ты уверена? — саркастично переспросил он, срезая с хлеба корки. — Я вот знаю кого-то, кто не был вполне свободен в выборе судьбы.

— Если ты обо мне, то ошибаешься, — обиделась я.

Он засмеялся и подошел к столу с двумя тарелками и парой разноцветных салфеток в руках.

— Знаешь, что сказала мне твоя мать в то воскресенье, когда мы с Каспаром явились к вам после похорон?

У меня на сердце вилось что-то ядовитое. Я промолчала.

— Твоя мать сказала мне, что из всех ее детей ты всегда была самой лучшей, самой умной и самой сильной. — Он невозмутимо облизал выпачканные в остром соусе пальцы. — Не знаю, почему она была со мной так откровенна, но, так или иначе, она сказала мне, что ты могла быть счастлива, только ведя такую жизнь, которую ведешь, отдавшись Богу, потому что ты не создана для брака и никогда не смогла бы вынести правила, навязанные мужем. Полагаю, твоя мать меряет мир по меркам своего времени.

— Моя мать меряет мир как считает нужным, — огрызнулась я.

Кто Фараг такой, чтобы судить мою мать?

— Пожалуйста, не обижайся! Я просто рассказываю тебе, что она сказала. А теперь мы немедленно поужинаем этими замечательными жирными и острыми бутербродами, напичканными всем, что было в холодильнике. Кусай, императрица византийская, и откроешь для себя одну из неведомых тебе радостей жизни!

— Фараг!

— Пр… прости, — пробормотал он с таким полным ртом, что он с трудом закрывался, и весь его вид показывал, что он вовсе не сожалеет о сказанном.

Как он мог пребывать в таком оживлении, если я падала от усталости? Когда-нибудь, сказала я себе, жуя первый кусок бутерброда и поражаясь тому, какой он вкусный, когда-нибудь я буду следить за здоровьем и заниматься спортом. Я больше не буду часы напролет сидеть в лаборатории, не двигая ногами. Я буду совершать пешие прогулки, делать какую-нибудь зарядку по утрам и бегать по Борго с Фермой, Маргеритой и Валерией.

Когда в дверь позвонили, мы уже почти покончили с ужином.

— Сиди и заканчивай с едой, — вставая, сказал Фараг. — Я открою.

Как только он вышел за дверь, я поняла, что засну прямо здесь, за кухонным столом, так что я проглотила последний кусок и вышла вслед за ним. Я поздоровалась с входящим в дом доктором Аркути и, пока он осматривал капитана, прошла в гостиную, чтобы на минутку упасть на один из диванов. Кажется, я спала, ходила во сне и говорила во сне. Мне нужно было как-то избавиться от тела. Проходя рядом с приоткрытой дверью, я не смогла побороть искушение полюбопытствовать. Я зажгла свет и очутилась в большущем кабинете, обставленном современной офисной мебелью, которая, даже толком не знаю как, чудесно сочеталась со старинными книжными полками красного дерева и портретами военных предков капитана Глаузер-Рёйста. На столе стоял мудреный компьютер, по сравнению с которым тот, что был у нас в лаборатории, казался детской игрушкой, а справа, рядом с большим окном, находился музыкальный центр, на котором было больше кнопок и цифровых экранов, чем на пульте управления самолета. В странных изогнутых длинных ящиках громоздились сотни компакт-дисков, и, насколько я смогла заметить, там были записи от джазовой музыки до оперы, включая разнообразный фольклор (там был даже диск с пигмейской музыкой, то есть с мелодиями настоящих пигмеев) и много записей грегорианского пения. Я только что узнала, что Кремень — большой любитель музыки.

Портреты его предков были уже совсем другой песней. Лицо Глаузер-Рёйста с незначительными вариациями на протяжении веков снова и снова повторялось в его прапрадедушках и двоюродных прадедах. Всех их звали Каспар, или Линус, или Каспар-Линус Глаузер-Рёйст, и у всех было одинаковое суровое выражение лица, которое так часто бывало у капитана. Серьезные, строгие лица, лица солдат, офицеров или командующих ватиканской швейцарской гвардии с XVI века. Мое внимание привлекло то, что только его дед и отец, Каспар Глаузер-Рёйст и Линус-Каспар Глаузер-Рёйст, были в парадной форме, созданной Микеланджело. На всех остальных была металлическая кираса (нагрудник и наспинник), как это было заведено в старинных армиях. Неужели знаменитая форма — творение современное?

Между компьютером и великолепным железным крестом на каменной подставке стояла фотография размером больше обычного. Поскольку я не могла ее видеть, я обошла вокруг стола и увидела ту же смуглую девушку, которую обнаружила в гостиной. У меня уже не оставалось никаких сомнений в том, что это должна быть его невеста — никто не держит столько фотографий подруги или сестры. Так что у Кремня был чудесный дом, красивая невеста, родовитая семья, он — любитель музыки и книг, которых было множество не только в кабинете, но и во всех комнатах. Я ожидала найти где-нибудь типичную коллекцию древнего оружия, которую выставляет у себя дома любой уважающий себя военный, но, похоже, Кремня это не интересовало, так как, не считая портретов его предков, это жилище могло рассказать о своем хозяине что угодно, но только не то, что он офицер.

— Оттавия, что ты тут делаешь?

Я подпрыгнула на месте и обернулась к двери.

— Господи, Фараг, ты меня напугал!

— А если бы это был не я, а капитан! Что бы он о тебе подумал, а?

— Я ничего не трогала. Только посмотрела.

— Если я когда-нибудь попаду в твой дом, напомни мне, чтобы я посмотрел твою комнату.

— Ты этого не сделаешь.

— Ну-ка выходи отсюда, давай, — сказал он, маня меня из кабинета. — Доктор Аркути должен осмотреть твою руку. С капитаном все в порядке. Похоже, он под воздействием какого-то очень сильного снотворного. И у него, и у меня на внутренней стороне правого предплечья чудный крестик. Сама увидишь, да!.. Наши кресты латинские и вписаны в вертикальный прямоугольник с коронкой с семью зубцами сверху. Может, тебе пропечатали другую модель.

— Не думаю… — пробормотала я.