— Не жаловал, — согласился я. — Но это — в плоскости внутренних симпатий и антипатий. И ничего больше. А вот его раж мне, представьте, и самому непонятен.

— Однако же это ведь вы его сильно избили.

— Избил? — усмехнулся я. — Вы его видели? И вам представляется правдоподобным, что я отважился затеять драку с таким бугаем?

— Ну, — он окинул меня оценивающим взглядом и улыбнулся, — вы тоже смотритесь не таким уж слабаком.

— Спасибо, — буркнул я. — В данном случае я просто проверил старое мудрое правило: если кто-то, много сильнее, прет на тебя, бей первым — и чем попало.

Он засмеялся. Но тут же посерьезнел и как бы между прочим спросил:

— У вас есть оружие?

Я смешался. Поколебавшись, полез в карман и выложил пистолет на стол:

— Вот… только это. Газовый.

— И есть разрешение?

— К сожалению, нет, — признал я виновато. — Все руки не доходят.

Он поднял газовик, повертел его в руках, потом снова положил и слегка подтолкнул ко мне:

— Забирайте. Только, пожалуйста, не тяните с оформлением.

Еще одна дивность дивная, подумалось мне. Прямо-таки отеческая снисходительность. Я не улавливал, куда он клонит, и оттого чувствовал себя весьма дискомфортно — и тихо, в душе раздражался.

— Скажите, как вы провели позапрошлую ночь? — Он хохотнул. — Понимаю, вопрос странный. Ночью люди обычно спят.

— Точно, — ухмыльнулся я. — И я не исключение. Я тоже спал. Но если вы хоть чуть-чуть отроете мне, в чем смысл вопроса, разговор у нас, может быть, станет более предметным, разве нет?

Он задумался. Затем решительно кивнул:

— Хорошо. С вами, наверное, не стоит ходить вокруг да около. Ломова позавчера убили.

— К-как! — не смог я сдержать невольного вскрика.

— Вот так. Застрелили из пистолета. Оружие нестандартное. Очевидно, переделанный газовик. По предварительным прикидкам экспертов произошло это примерно около двух часов ночи.

Новость пробежала по извилинам, но вызвала только невообразимое смятение. Затем я внезапно сообразил, вылупил глаза, помотал головой, как ошарашенный бык, и с негодованием воскликнул:

— И вы подозреваете меня?! Но на каком основании? Нелепица какая-то!

— Не нервничайте, — примирительно сказал он. — Никто вас не подозревает.

— А эти ваши вопросы? Теперь я понимаю.

— Да нет, — мягко возразил, — просто проверяем все. По горячим следам.

— Но почему? Почему вы заподозрили в первую очередь меня?

Он опять снял очки и протер их черной бархоткой.

— Ладно. Откровенность так откровенность. Надеюсь на ваше понимание и помощь. Нам позвонили с утра и сообщили про убийство, прямо указав при этом на вас.

— И кто звонил? — растерянно выдавил я.

— Не знаем. Она не назвалась. Однако изложила разные подробности ваших столкновений. И даже под конец намекнула, что вроде бы теперь сама за себя боится.

— Она? — пробормотал я. — Значит, женщина? И анонимный сигнал?..

— Понимаю вас. Но когда речь идет об убийстве, мы обязаны реагировать на все. С вами, конечно, случай особый. Мы вызвали вас больше для порядку. И, честно говоря, с определенным расчетом на помощь.

— Но чем я могу помочь?

— Вы не догадываетесь, откуда это исходит? Кто знал о вашем… вашей вражде — назовем это так — с Ломовым? Совсем никаких предположений?

— Совершенно, — тоскливо протянул я.

— Давно вы видели его супругу?

— Крачкову? Я ее вовсе не видел никогда. Мы не были даже знакомы.

— Она почему-то скрывается. Вдруг уволилась с весьма выгодной службы, и никто не в курсе, где обретается, однако… — Я молчал, вопросительно уставившись в него. — Понимаете, по некоторым оброненным анонимной заявительницей намекам у нас создалось впечатление, что звонить могла и она.

Тамара? Черт! Духи воскресают.

— Нет, — удрученно помотал я головой, — это не могла быть Крачкова. Она… — И вовремя прикусил язык, подавив чуть не вырвавшееся признание, и с заминкой докончил: — Она не может ничего иметь против меня. Зачем ей возводить напраслину на абсолютно чужого человека?

— Бог их знает, — в задумчивости бросил следователь. Потом сверкнул стеклами очков, пристально посмотрел на меня и сочувственно улыбнулся. — У вас ужасно недужный вид. Не заболеваете ли? Ладно, нет смысла вас дальше мытарить. Завершим, пожалуй, на этом. Не сочтите за труд немножко подождать. Минут пятнадцать — двадцать. Подпишете протокол, и мы вас больше не потревожим. Но если паче чаяния у вас появятся хоть какие-то соображения, пожалуйста, поделитесь с нами. Подумайте, вдруг какие-нибудь мысли придут на ум.

Подумать, любезный господин следователь? Я только и делаю, что думаю, аж в мозгах хрустит и искрится. И если бы вы знали, как много я еще буду думать… и какие шальные и больные мысли варятся сейчас в моем раскаленном гудящем котелке, и до чего же хочется мне погасить под ним форсунку.

Ехать на эту треклятую встречу ужасно не хотелось. Я пробовал разобраться, почему все во мне этому так сопротивляется. Опасался, ли я провокации, или даже насилия? Пожалуй, нет. Однако интуиция — чертова интуиция! — тревожно подрагивала где-то внутри. Это как когда что-то знаешь, но страшишься признать, и невольно, безотчетно препятствуешь подспудному аморфному колыханию просочиться в сознание.

Я его сразу узнал. Действительно, тот самый мужик с копной густых смоляных волос и хищным носом. Позади у постамента выстроилась тройка дюжих молодчиков — точно почетный караул у ног безучастного классика. На счастье, он не подал руки: я никогда не любил вызывающих демонстраций. Мы обменялись немногосложными приветствиями и, не сговариваясь, направились в глубь сквера. Почти все лавки пустовали. Мы спустились по лестнице и облюбовали одну из них — справа посередине. Оруженосцы примостились напротив — на самом краешке скамьи, подав плечи вперед, в весьма неудобной позе полной боевой готовности.

Почти минуту Таги-заде молча присматривался ко мне, и очень пристально. Потом подвигал сросшимися на переносице широкими бровями и огорошил бессмысленным вопросом:

— Ну так что вы еще хотите?

— Простите, — озадаченно протянул я. — Разве это не вы предложили встретиться?

— Мы, — подтвердил он, употребив королевское местоимение. — Потому что нам непонятно. Мы привыкли: если люди договорились, то должны слово держать.

— Я что-то не уразумел, — вскинулся я. — О какой договоренности идет речь? Я вижу вас впервые и ни о чем с вами не договаривался.

Смуглое лицо — в общем-то не лишенное обаяния, хотя, наверное, несколько тяжеловатое и слишком вальяжно-надменное — внезапно потемнело еще больше и сделалось жестком и настороженным.