— И что сталось с пациентом? — спросил мистер Икс по завершении моего рассказа.

— Ему стало лучше. Он примирился с воспоминаниями о своей потере.

— Так, значит, действительно существует род театра, который управляет нашим сознанием…

— Но с его помощью невозможно заставить человека совершать поступки…

— А это, как я уже сказал, вопрос спорный, все зависит от степени наслаждения. Вам разве не доводилось слышать, что «каждый человек имеет свою цену»? Уверяю вас: и каждая воля тоже, и если цена поднимается выше определенной черты, то самый стойкий отшельник в конце концов уступает искушению.

— Но ведь Убийца Нищих не имеет ничего общего с театром, — возразила я. — Тела появляются в разных местах, всегда безлюдных, а тот свидетель, Спенсер… он сказал, что на пляже был только Хатчинс и еще эта смеющаяся сущность…

— Как я и говорил, в этой загадке все потрясает воображение, а мне для ее решения не хватает лишь одной детали.

— О чем это вы?

— Об этом двухнедельном интервале между двумя убийствами. Это последний ключ. — А потом мистер Икс добавил нечто совсем непонятное: — Я уже знаю эту деталь, мне остается только ее забрать, посему я прямо сейчас отправляюсь в Хрустальный Дворец.

Мне показалось, что я не расслышала. Я всполошилась:

— Вы не можете покидать Кларендон без дозволения…

— Я и не собираюсь покидать Кларендон. И даже эту комнату.

— Но… вы сказали, что отправляетесь…

— Да, отправляюсь. Это совсем ненадолго. Оставайтесь или уходите.

Никогда еще его двухцветные глаза не вызывали во мне столько жалости. Я подошла ближе и заговорила с ними как с закрытыми окнами в надежде, что живущий внутри меня услышит:

— Что вы имеете в виду, мистер Икс? Куда вы все-таки…

— Я Шерлок Хол…

— Да зовитесь вы как угодно! Если вам так хочется, играйте в полицейского… Но, пожалуйста, не смешивайте ваши фантазии с… с этим! Я просто не вынесу!

Мистер Икс шевельнул губами, обозначив легчайшую из своих улыбок:

— Мисс Мак-Кари, почему вы так боитесь, что я окажусь сумасшедшим? Вас ведь и наняли для ухода за сумасшедшим.

— Я… не боюсь.

— Успокойтесь. Хрустальный Дворец — никакая не галлюцинация. Это место, в котором я храню всё: то, что воспринимаю, то, что предчувствую, любые обломки, которые океан выбрасывает на мой жалкий берег. Я не могу пустить все это в дело, поэтому просто храню, а когда мне требуется что-то забрать, остается только войти и обнаружить искомое.

— Куда… войти?

— В Хрустальный Дворец, куда же еще, — повторил он со стоическим терпением. — Мисс Мак-Кари, я ведь старьевщик, который собирает реальность: я прихватываю все, что попадается на пути, поскольку никогда не знаю заранее, что может пригодиться. В этом дворце двери достаточно проницаемы, чтобы пропускать внутрь все, что угодно, а жизнь взрослого человека достаточно продолжительна, чтобы собрать коллекцию, какой позавидовал бы и Британский музей.

— С каких пор… вы этим занимаетесь?

— С самого детства, разумеется. С тех пор, как я решил, что знаю слишком много и бо́льшая часть моих знаний мне только мешает. Вот тогда я впервые воспользовался скрипкой, и ее музыка помогла мне проникнуть во дворец…

— Прошу прощения… — Мне было горько это произносить, но я решила, что должна высказаться до конца. — Ваша музыка… она не существует, мистер… мистер Холмс. — Слезы катились по моим щекам, но я продолжала говорить: — Этой скрипки нет, и вы ни на чем не играете… Быть может, прежде вам никто об этом не рассказывал, потому что… они оставили вас совсем одного! Ваша семья оплачивает ваши пансионы, и этого им достаточно! Доктора и медсестры терпят вас по той же причине, но вы никогда никому не были нужны! Ну хорошо, кроме меня. — Я вытерла слезы. — Простите меня.

— Зачем вы плачете? — мягко спросил он.

— Простите. Я потом вычищу ковер.

— Я не спрашивал над чем, я спросил зачем.

— Я… я расчувствовалась.

— И почему же?

Я шмыгнула носом, вопрошая себя, к чему так настойчиво подбирается этот бедняга.

— Потому что я не хотела вас ранить, мистер Холмс, но я не могла… Я должна была это сказать.

— Не хотели меня ранить?

— Да. Потому что вы — это единственное, что у меня есть, единственное, что у меня осталось! — Я села на стул, приходя в себя.

Якорь, подумала я. У меня больше нет якоря.

— Я не могу выносить, когда вы рассказываете мне эти бредни о скрипках и о… «мистере Игрек»!.. Вы просто не можете!.. Вы должны считаться с реальностью!

— Мисс Мак-Кари, вы снова понимаете меня превратно. Дышите глубже, успокойтесь и ответьте мне на простой вопрос. Вы сказали, что не хотите меня ранить. Чем? У вас с собой нож?

Я растерялась:

— Ну при чем тут нож?

— Спрашиваю вас еще раз: вы имели намерение причинить мне физический вред?

— Нет. Я имела в виду, что не хотела ранить вас… моими словами, — пробормотала я.

— Вашими словами! Вот как! — Мистер Икс как будто удивился. — Может быть, ваши обладают лезвием или острием? Они способны прикоснуться? К ним можно прикоснуться?

— Конечно же нет, но…

— Но ими можно нанести глубокую рану.

— Именно так. Но это — не телесные раны.

— Но они причиняют боль.

— Сильную боль, — согласилась я.

— А в некоторых случаях — смерть.

— Да.

— Стало быть, слова могут быть реальными, хотя они и невидимы. Можно нанести раны тем, чего мы не способны ни видеть, ни осязать, — например, музыкой скрипки, которую никто не видит. Мы можем восторгаться без слов, убивать без убийц и путешествовать, не вставая со стула… Вы вчера страдали из-за того, чего не могли ни увидеть, ни потрогать, ни ощутить иными органами чувств, но вам было больнее, чем от ударов о ствол дерева. Реальность всегда рассказывает одну и ту же историю, только на тысячу разных ладов: я читаю реальность лучше, чем вы, — вот и вся разница. — Я молча смотрела на своего пансионера. Сказать мне было нечего. А мистер Икс продолжал: — Времени у меня немного. Я отлучусь, а вас прошу остаться. Порой это для меня болезненно, но я должен отправиться на поиски совершенно конкретной вещи.

— Я останусь, — отозвалась я, не раздумывая. — Я пробуду здесь столько, сколько вы мне скажете.

Мистер Икс улыбнулся и поднял руки.

Мы были там, в полумраке, при зажженной лампе и задернутых шторах, и его маленькие ручки с тонкими пальцами играли на абсурдной скрипке.