Постепенно он удостоверился, что есть у него еще и затылок, иначе не болел бы так. Видимо, к затылку должна прилагаться и остальная голова. Значит, он до сих пор жив, и уж как-нибудь найдет способ произнести запасные желания, так что не век ему валяться на причале в Римедиуме. Из-за головной боли Тюриков больше всего мучился одним: никак не мог сосчитать, сколько желаний у него в запасе. По одним подсчетам — так целых пять, по другим — два всего. Но, как ни считай, не меньше двух. А если учесть, что обычный рыбий минимум — три, притом из этих трех первые два герой обычно тратит как последний дурак, то положение Бориса Тюрикова на данный момент было обнадеживающим.

Бориса, тело которого давало о себе знать все новыми и новыми болями, подняли с досок и куда-то понесли. Вежливо так понесли, как бобры несут брус железного кедра, прежде чем получить за него манговые чипсы или что там сегодня им нужно. Борис вспомнил козлы, установленные на Обрате в нескольких местах: там от бруса отпиливали кусок, если покупателю почему-либо весь брус был не нужен — или оказывался не по карману. Борису представилось, как его самого кладут на козлы и пилят — от ужаса он замычал, и звук собственного мычания почему-то вернул к действительности. О страшном, пугающем одним лишь названием Римедиуме Прекрасном, увы, Киммериону достоверно было известно ровно столько же, сколько и офеням: вход в него — в один конец, даже мертвецов своих жители монетного двора не то сами хоронят, не то, по другой версии, перерабатывают, не то, по третьей версии, кремируют — а пепел уносят воды Рифея. В Римедиум на черной лодке, заправляет которой решительно неизвестно кто, отправляют слитки металлов, но не много — лишь столько, сколько нужно для чеканки мёбиев, лепетов, оболов и прочих разменных денег, коим нет хождения нигде, кроме как в Киммерии. Туда же отправляют преступников, приговоренных к смертной казни, привычно замененной вечной ссылкой. Тоже не много, преступность в Киммерионе очень низкая, в прочей же Киммерии и вовсе никакая.

Впервые Борис подумал о том, что ни один офеня, кажется, не видел Киммерии дальше столицы. А ведь страна, хоть и очень узкая, но пролегла с юга на север на многие сотни верст: к северу от Рифея — Мёбиусы, бобриные дачи, к северу от Мёбиусов — Криль Кракена, остров дождей, к северу от Криля — Эритей, остров неведомый и страшный, где кто-то приватно живет и просит в гости к нему не жаловать никогда, а еще северней — Миусы и Рачий Холуй, место впадения Рифея в Кару, где молодые и особо здоровые киммерийцы несут альтернативную воинскую повинность, восемнадцать месяцев выпасая стада деликатесных чудовищ, которых Киммерия бережет-то бережет, стережет-то стережет, но и в пищу потребляет тоже охотно, ежели, конечно, не в пост. Борис вспомнил нежные шейки рифейских раков, подаваемые с клюквенным уксусом в столовой гостиницы «Офенский Двор» в дни, когда главной по кухне дежурит Василиса Ябедова — то есть десять из любых двенадцати дней — и почувствовал слюноотделение. Слюну пришлось проглотить, ибо рот оставался заклеен. «Уши-то почему не заклеили, пластыря пожалели?» — подумал Борис и возблагодарил Всевышнего за то, что не брякнул этой фразы вслух. Уж Щука позаботилась бы.

Тем временем Бориса на что-то положили, точней — уронили. Довольно грубым образом он был переведен в сидячее положение, прислонен к чему-то спиной, а затем пластырь с глаз сорвали, выдрав при этом изрядную часть красивых, склонных к заламыванию архангелогородских бровей. «Еще на брови желания тратить!.. Так отрастут…» — подумал Борис. Сколько, однако, можно глупостей пожелать — вот, уже дожелался… Борис продрал глаза и обнаружил себя в помещении, похожем на караульню. Прямо перед ним, почти касаясь его пятками, сидел ободранный мужик. В той же позе, что и он, Борис. На мгновение экс-офеня принял мужика за свое отражение в зеркале, но заметил, что лицо у того исполосовано струпьями запекшейся крови, словно недавно побрили чем-то тупым. Орудие бритья стояло невдалеке, закрепленное канатом в стойке, похожей на те, в которые ставят зонтики. Это был топор. Топор палача Илиана. И кроваво побритый мужик с заплывшими от черных синяков глазами, был сам палач Илиан. Экс-палач, надо полагать. Надо полагать, вместе с Борисом осужденный.

Видимо, всему этому предшествовал суд, присяжные, вердикт, осуждение, прошение о замене смертной казни, удовлетворение прошения — без всего этого сюда просто невозможно было попасть. Между тем в памяти Бориса между туманом пещеры «Миллион Белых Коз» и лодкой инкассатора был провал. Киммерийский уголовный суд на расправу был всегда скор, процесс редко занимал больше недели, если не возникало «долгого дела», которое могло тянуться столетиями, и участники такового до отправки в Римедиум просто не доживали. Но как быстро суд ни проходил, он все-таки был, а не помнил Борис об этом ничего. Кусок жизни треклятая Щука так ли, эдак ли, у него конфисковала. Но едва ли стоит просить этот кусок назад, едва ли в этом куске найдутся приятные моменты. Кстати, о приятных моментах: не пора ли хоть какому-нибудь таковому настать? И, словно в ответ на мысли, обрушился на Бориса ушат ледяной воды. Шибануло уксусом, — видимо, так проводилась дезинфекция. Однако тела своего Борис толком еще не ощущал.

— Двое сразу! Прирост населения… — прозвучал голос то ли подростка, то ли женщины.

Что-то зашуршало. Видимо, пачка квитанций. Над Борисом зарокотал резкий, противный голос с едва заметным дефектом речи: вместо звука «в» у говорившего получалось придыхание: так иной раз говорят бородатые люди, выплевывая концы усов. Сквозь ресницы Борис разглядел жуткого, рыжего, со времен Оксиринха, не иначе, не стриженого и не бритого мужика с торчащими, как у зубра, ноздрями. Когда мужик говорил или сопел, то концы усов втягивались в ноздри, создавая самые неожиданные звуковые модуляции. Второй приемщик, тот, что с тонким голосом, был похож на длинный, вялый, бледный куст сельдерея; именно его голос казался женским.

— Мы разве такое заказывали? — с мукой промычал зуброподобный, — Ты сам посмотри, мы разве такое заказывали? Читай, грамотный: доярка для козы — одна штука… Не коза, а доярка! Козы у нас лишние, резать скоро придется… Ухажер за овощью тепличной… Где ухажер? Ах, это и есть ухажер… То-то же. Специалист по тушению горящей нефти, специалист по плавке вольфрама, повар, способный жарить легкие блюда, баба толстая, баба очень толстая, еще одна баба совсем толстая, еще одна… Ну, это мы обошлись бы, но три бабы где, толстая и две очень толстых? Парикмахер человечий усовый, бородовый… Где это все? Я тя как человек спрашиваю, а ты на меня как что молчишь? Где бормотатель? Я с тебя третий раз бормотателя требую! Не третий? Ща квитанции подниму! Ты сам в бормотатели хочешь? Может, бабой толстой, легкие блюда способной жарить, усовые, бородовые, ко мне пойдешь? У меня штат недоукомплектован на девяносто четыре процента! Плыви отсюда и чтоб духу твоего без бородового способника жарить… ну, вольфрам, там по списку! Отрыщь отседа, отрррыщь!

— Ухажер за овощью вон лежит, за тепличной, лучшего в городе нет! — невероятно жалобным, школьным голосом отвечал страшный лодочник зубру: выходит, было и над ним начальство.

— Ну да, этот… А морду ему зачем искромсали? Фасон пробовали? Отбивную из морды готовили?.. Сожрать хотели? Сознайсь, жрать его собирались, да?