В бункере появляется новая жертва.

— Bald! Bald! Bald! Скоро! Скоро! Скоро! — гремят раскаты хора жрецов, бредущих сквозь священную рощу на сырой запах бойни.

— Убейте, убейте, убейте меня! — взывает Адам к круговороту крови.

— Разве мясо — хлеб наш насущный? — спрашивает он, оборачиваясь к латнице, которая все это время шла за ним по пятам с открытым ножом, с мрачным пылом палача живодера.

— Среди нас нет убийц, — отвечает преследователь, — мы только персты судьбы и не больше. Разве можно увидеть раны и кровь там, где царят лишь знаки спасения. Не только жизнью, но и смертью щедро наделяет Господь. И все-все будет роздано в свое время. Поэтому твой вопрос о хлебе насущном не ко времени жатвы. Отказаться от мяса — значит увильнуть от ответственности. Без серпа не бывает хлеба. Потому любая мольба здесь бесполезна.

— Значит, никто не убьет меня? — пьяно восклицает Адам, падая ниц перед Зарастро, который, ободряя испытуемого, обнимает его за шею, прижимая к переднику из янтарной резины, на котором цветут алые капли настурций.

Хор жрецов приветствует выдержавшего испытания Тамино. Зарастро сходит со спин ручных львов по языкам священного пламени на луг, затканный маргаритками и алмазами. Встань, ученик! обращается он к человеку. Однако еще не все тучи рассеялись, пение хора слишком серьезно, сотни женщин вздымают вверх окровавленные ножи, с которых мягкий африканский ветер сдувает легкие веера — крови. Но она уже не красит белые хитоны, а катится алой ртутью, замороженной вишней, по волосам, лицам, цветам и гривам и музыке круглым, пронзительным звуком. Моцартианский свет, усмиряет изуверские глубины стихии. Рассеивается красный туман, оседает жемчужной росой алая изморось. Женщины — как одна — заливаются слезами. То, что казалось конвейером ободранных теплых туш, — всего лишь гряда мраморных гор Олимпа на линии горизонта Пелопоннеса. А кровь — шелковый пурпур, застрявший на колючках цветущего шиповника, контуры которого шевелит ветерок романного вымысла. Одна лишь мертвая свинья не желает сдаваться: Vergebens, vergebens, vergebens… Напрасно. Напрасно. Напрасно… — шепчут ее горящие кровью уста да шевелится лезвие ножа, всаженного в глаз от усилий кольчужной руки, которая тоже мертва, но все же не оставляет усилий достать кончиком острия свиной мозг. Гармония меняется на темный, субдоминантный g-moll, с осязаемой наглядностью душа чувствует, как опускаются тени тьмы, как усмиренная бездна готова вот-вот взорваться, но! лаконично страстно вспыхивает моцартианское форте, и в энергичной Модуляции в A-dur совершается, наконец, окончательный взлет к свету, и все собрание: жрецы, латницы, рабы, коровы, овны, скотобойки внезапно озаряются победными лучами неземного сияния. Не ножи, а перст божий настраивает музыка, вливаясь звуками окрыленными в чуткие уши кроткой жертвы, плачущей в бункере.

Свет гаснет.

Die Stunde schlagt. Час бьет.

Только один терцет мальчиков продолжает парить и цвести в поднебесном мраке, объятый величайшим участием. Fuzwahr, ihr Schickal geht uns nah. Право, ее судьба касается нас. Это сказано о жертве. И эти слова рвутся из самых глубин мировой души, где музыка не кончается никогда и где Моцарт совершенно неуязвим.

Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос… На смену войне белого цвета аятоллы с голубым мраком людоеда Бокассы и зеленью смертной оливы Платона, yа смену дуэли между черным вторником и желтой пятницей, на смену войне между поддельным суфлером и неподдельной Марлен Дитрих приходит бесконечная серия фрактальных репликаций, играющая корона множества Мандельброта на комплексной плоскости… но, пожалуй, мало кто знает, что наше время — время Мандельброта, и требуется объяснение… Так вот, речь

О Бенуа Мандельброте из компании ИБМ, чей исследовательский центр прописан в американском Йорктаун-Хайтсе вблизи Нью-Йорка. Именно там — в середине восьмидесятых годов — был открыт вид на то, как выглядит мир с божественной высоты. Бенуа Мандельброт — создатель так называемой фрактальной геометрии, оригинальной математической теории форм, имеющих дробную размерность. Вселенная есть не что иное, как чернейшая восьмерка — две овальные бездны, застывшие н касании половинок на фоне чернеющей же вечности. Головка той великой восьмерки раза в три меньше ее основания… множество Мандельброта — таково ее математическое имя — идеально очерчивает и окружает ослепительная белеющая ярчайшая корона; муар творения. Если присмотреться к ней повнимательней, то можно различить, что пылающая ткань короны соткана из мельчайших причудливых драконовых очертаний протуберанцев вроде солнечных, каждый из которых и сам состоит из взрывчиков света и сам же составляет такой же ослепительный взрыв. По мере отдаления от края восьмерки корона постепенно слабеет, гаснет, темнеет, наливается сначала фиолетом, а затем чернеет до тех нор, пока не сливается с жуткой чернотой глубочайшей бездны Ничто. Именно так выглядит множество Бенуа Мандельброта на экране дисплея. Каждый фрагмент фрактальной короны великой восьмерки поддается бесконечному увеличению: в описываемые годы на компьютере ИБМ с микропроцессором 8088 можно было достигнуть увеличения одной и той же фрактальной точки порядка 1 000 000. Такое увеличение намного превышает увеличение, необходимое, например, для того чтобы рассмотреть внутреннюю структуру атомного ядра! Вглядываясь столь страшным натиском увеличения в край любой точки зловещей восьмерки, глаз человека видит бесконечную ажурную игру красоты, бесчисленное множество графических пируэтов и поз материи.

Если взятое в целом полыхание фрактальной короны, мир танцующей плазмы ни на что не похож, то взятый в отдельности любой фрактальный побег причудливо напоминает массу самых очевидных для человека вещей: так симметричны гребешки бегущих волн, так извилиста кайма лесных сосен, особенно в час заката, когда на фоне винно-алого неба отчетливо рисуется каждый завиток обугленной заревом кроны; так фрактальны очертания Европы вокруг Средиземного моря, когда материк впивается в морскую гладь каменным язычком пламени — Италия! — или мраморным приливом Греции, в мельчайшей короне брызг — Эгейские острова! — так типично фрактальную картинку представляет собой таинство падающей на фаянсовую тарелку капли молока, где в пределах нескольких сотых долей секунды сжата серия захватывающих форм рождения зубцов жидкой белой короны изумительной красоты, так фрактален паучок-мизгирь в центре лесной паутины, где перед нами открывается вид на фрактальный фиксоид, который, развиваясь, обрастает семантической массой — в данном случае — ловчей геометрией клейкой паутины… наконец, сам человек? как крыло лютки-дриады, как контур Средиземноморья, как танец хромосом он фракталоподобен, то есть представляет из себя связное дробное множество частей, полных смысла на каждом уровне увеличения, Даже внешне контур человека напоминает космическую восьмерку на ногах, где голова и туловище следуют форме всего мироздания — форме Великой восьмерки Бенуа Мандельброта. Опять же комикуя, волосы, руки, ноги, пальцы и прочие интимности вполне можно прочесть как фрактальные выбросы танцующей материи. Подчеркнем здесь это вечное трагическое стремление побегов свернуться в состояние точки, взлететь и оборваться капелью…