не будет шансов добраться до этих спрятанных денег. Она выставит все на продажу, потому что не замужем. У нее нет сантиментов по поводу семейного гнезда, корней и всего такого. У меня, правда, тоже, раз уж на то пошло. Да и папе здесь не особенно нравилось. Нет, из-за этой аварии я в депрессию впадать не собираюсь. Все можно починить. За сумасшедшие деньги. Как бы то ни было, наследство покроет даже самый жульнический счет. Тем более что есть страховка. Собственнические чувства сейчас в переходной фазе. Я так считаю. – Уоллес иногда резко серьезнел, однако его серьезности недоставало веса. Вероятно, молодой человек стремился к тому, чтобы быть серьезным, и испытывал в этом потребность, но не мог отыскать ядро собственной личности. – Знаете, дядя, чего я боюсь? – продолжил он. – Я боюсь, что мне придется жить на фиксированный доход с имущества в доверительном управлении. Это меня доконает. Не даст мне найти себя. Вы хотите, чтобы я сгнил? Я хочу выломиться из того будущего, которое отец для меня приготовил. Иначе все возможности так и останутся нереализованными, а от этого с ума сойдешь. Мне необходимо иметь собственные потребности, а я их нигде не вижу. Вижу только пожизненные десять тысяч в год, как отцовский приговор. Я должен вырваться, пока он жив. Когда он умрет, мне станет так грустно, что я себя даже пальцем не заставлю пошевелить.

– Может быть, начнем как-то собирать эту воду? – сказал Заммлер. – Хотя бы газеты разложим?

– Ой, это подождет. К черту газеты. Мы так и так попали на ремонт. Понимаете, дядя, мне кажется, у меня есть только половина того ума, который нужен для успеха, поэтому я никогда и не пройду больше половины пути.

– Значит, Уоллес, ты не чувствуешь связи с этим домом, тебя не тянет к корням?

– Нет, конечно, нет. Корни – это устарело. Корни и почва – крестьянские понятия, а крестьянство скоро исчезнет. В этом и есть подлинный смысл современной революции – подготовить крестьян всего мира к новому существованию. У меня, определенно, нет никаких корней. Но даже я отстаю от времени. Все, что я имею, – клубок старых проводов, а провода – это уже старая технология. Будущее за телеметрией, кибернетикой. Я почти решил, дядя: если эта затея с Феффером не выгорит, уеду на Кубу.

– На Кубу? Но ты же не коммунист, Уоллес?

– Нет, но это не мешает мне восхищаться Кастро, его потрясающим стилем. Он богемный радикал, он в одиночку противостоит суперсиле Вашингтона. Он и его министры ездят на джипах на сахарные плантации.

– И что же ты хочешь ему сказать?

– Это важно, не смейтесь надо мной, дядя Заммлер. У меня есть идеи относительно революции. Когда русские сделали ее у себя, все сказали: «Совершен скачок на новый исторический этап». Ничего подобного. Русская революция – это сдерживающее действие… Боже мой, ну и шум! Побегу-ка я лучше. Того и гляди дверь вышибут. Такое ощущение, что эти парни там оргию устроили со своими топорами. А мне нужно алиби для страховой.

И он убежал. Вращающиеся красные огни пожарной машины прочесывали деревья и газон во дворе, стены и окна дома. Колокол надрывался, а с дороги доносились страстные, захлебывающиеся смертельные вопли сирен. Сюда ехало еще несколько машин. Из чердачного окна Заммлер видел, как Уоллес выбежал и, размахивая руками, принялся объяснять что-то людям в касках и мягких резиновых ботинках, выскакивающим из грузовика.

Они привезли воду.

Той ночью мистер Заммлер несколько часов пролежал без сна. Предсказуемый результат беспокойства об Элье. Результат потопа. А еще разговора, в котором ему, Заммлеру, пришлось высказать свои взгляды на историю, на судьбу планеты и вселенной. Хотя, пожалуй, следовало бы изменить порядок: сначала планетарные и вселенские воззрения, а уж потом спрятанные доллары, трубы, пожарные. Заммлер вышел и стал прогуливаться в саду за домом, туда-сюда по подъездной дорожке. Он был собой недоволен. Потому что занял позицию, пустился в объяснения, наговорил вещей, которых не думал, а настоящих своих мыслей не раскрыл. В доме – доме умирающего – кипела деятельность: там спорили, что-то объясняли, устраивали и переустраивали. На первый план опять выдвинулись мелочи, которые люди так любят раздувать, растягивать и ставить во главу угла: личные взаимоотношения, детали интерьеров, семейные ссоры, фотографирование автобусных воров маленьким фотоаппаратом, руки пуэрториканок, едущих в Бронкс на метро, odi et amo, притяжения и отталкивания, эмоциональное самокопание, эротическое приключение в Акапулько, оральный секс с дружелюбными незнакомцами. Житейские дела. Все сплошь житейские. Возвышенные умы вроде Платона (сейчас Заммлер читал не просто лекцию, но лекцию самому себе) мечтали избавиться от этих дрязг, тяжб, истерик и прочей мелкой подпольной возни. Но другие мощные умы не соглашались, что это нужно сделать. Они утверждали (как Фрейд), что в подобной ерунде проявляются самые сильные инстинкты, что каждая мелочь – симптом глубоко укорененной болезни существа, у которого вся судьба – болезнь. Как быть с такими заявлениями? По форме они абсурдны, но притом, вероятно, все же соответствуют действительности? Или не соответствуют? В любом случае отдых от всего этого совершенно необходим. Именно поэтому, когда разразился Акабский кризис, Заммлер должен был отправиться на Ближний Восток.

Сейчас, гуляя в белом лунном свете по белому грунеровскому гравию, на котором остались черные следы пожарных машин, он хорошо помнил и понимал, что им тогда руководило. Он вернулся в тридцать девятый год, в замойский лес. Ему захотелось обратиться к своим базовым человеческим характеристикам. Когда вещи вокруг него были реальными, настоящими? Когда он ослеп на один глаз. Когда замерзал. Когда голодал, прячась в склепе. Вот почему в шестьдесят седьмом он уговорил Элью отправить его на Ближний Восток, где ему удалось возобновить тесное знакомство с фактами определенного сорта. Только теперь он стал старше и слабее. Дрожь в ногах ощущалась сильнее, и чем усерднее он крепился, тем менее твердой была его поступь. Внешне это почти не проявлялось. И все же место ли таким старикам на войне?

В Афинах, когда мистер Заммлер уже сел в самолет, по громкой связи объявили, что рейс не состоится, так как в Израиле начались боевые действия. Полет запрещен! Всех просят покинуть борт. В аэропорту от греческого зноя кружилась голова. Против собственной воли мозг снова и снова прокручивал музыку толпы. Переслащенный кофе и липкие лимонады тоже были испытанием для Заммлера. Напряженность ожидания нестерпимо мучила его. Он вышел в город, побывал в офисах авиакомпаний, обратился за помощью к другу Эльи, работавшему в нефтегазовой сфере, посетил израильское консульство. В результате ему удалось заполучить место на ближайшем рейсе «Эль Аль». Пришлось вернуться в аэропорт