их слова. Ушли прежние формы и знаки. Исчезла не честь, исчезло слово чести. Отмерли не добродетельные побуждения, но их обессмысленные ярлыки. Сострадание само по себе тоже никуда не делось, а что такое изъявление сострадания? Это смертельная необходимость. Звуки, выражающие надежду, желание и горе, – их стали подавлять, как нечто противозаконное. Иногда они возникают в виде зашифрованных посланий на стенах домов (например, на том пустом ателье напротив больницы). Ну а в целом воцарилась невыносимая немота. О самом важном почти ничего нельзя сказать. Однако подавать знаки все-таки можно, и нужно, и должно. Пусть каждый заявит кому-то: «Каким бы реальным я ни казался тебе, а ты мне, на самом деле мы не так уж и реальны. Мы умрем. И тем не менее между нами есть связь. Есть связь». Мистер Заммлер считал, что если это нельзя сказать словами, то нужно сказать молчаливо. Это, по сути, и говорится постоянно. Разными способами. И мы всегда понимаем. Ну а Элье этот знак сейчас особенно необходим, значит, надо поехать к нему, чтобы удовлетворить его потребность.

Заммлер позвонил в больницу еще раз и, к своему удивлению, услышал голос самого Грунера. Собирался спросить медсестру о его состоянии, а оказалось, с ним можно поговорить напрямую. Звонки, наверное, замучили Элью. Со своей болячкой в голове он все еще занимался делами, был в игре.

– Как ты?

– А ты как, дядя?

На самом деле этот вопрос, наверное, означал: «Где ты?»

– Как себя чувствуешь?

– По-прежнему. Я думал, мы сегодня увидимся…

– Я приеду, Элья. Ты извини. Когда возникает что-нибудь важное, всегда появляются какие-то помехи. Иначе не бывает.

– Вчера мы с тобой кое о чем не договорили. Нас отвлекла Анджела со своими безнадежными делами. А я хотел тебя порасспросить. О Кракове. О старых временах. Я, кстати, похвастался тобой одному доктору, который тоже из Польши. Он очень заинтересовался твоими статьями о Шестидневной войне. У тебя есть лишние экземпляры?

– Конечно, полно. Только дома.

– А ты сейчас не дома?

– Вообще-то нет.

– Так, может, ты заедешь за вырезками и привезешь их? Это тебя не затруднит?

– Конечно, нет, но я бы не хотел терять время.

– Меня, возможно, увезут на анализы.

Голос Эльи окрасился каким-то оттенком. Каким именно, Заммлер сказать не мог, его интерпретаторских навыков на это не хватало. Почувствовалась неловкость.

– А с чего ты взял, что нам не хватит времени? – спросил Элья. – Времени нам хватит для всего.

Последние слова тоже были произнесены как-то странно. С непонятной расстановкой акцентов.

– Да?

– Конечно. Хорошо, что ты позвонил. Я сам тебя набирал, но никто не взял трубку. Видимо, ты рано вышел.

От смущения Заммлеру стало трудновато дышать. Длинный и худой, он сосредоточенно сжимал телефонную трубку, догадываясь, какой встревоженной у него сейчас вид. Он молчал.

– Скоро подъедет Анджела, – сказал Элья.

– Я тоже еду.

– Да… – На самых коротких словах Элья приостанавливался. – Ну что, дядя…

– До свидания. До скорого.

– До свидания, дядя Заммлер.

Постучав по стеклу, Заммлер попытался привлечь внимание Шулы. В окружении кивающих цветов она казалась особенно белой. Его Primavera[106]. На голове у нее был темно-красный шарф. Она стеснялась своих жиденьких волос и все время норовила их прикрыть. А цветы, может быть, именно потому и привлекали ее так сильно, что она воспринимала их как воплощение растительной силы, природного изобилия. Видя, как Шула склоняется над раскрывшими рты блондинистыми головками нарциссов, которые колебались на ветру, ее отец убедился в том, что она влюблена. Поникшие плечи, выражение оранжевых губ – все это свидетельствовало о готовности к безответному томлению. Доктор Лал не для нее. Она никогда не обхватит обеими руками его голову, не задержит его бороду между своих грудей. Люди редко тоскуют по тому, что им доступно – в этом-то и жестокость. Заммлер открыл застекленную дверь.

– Нашла расписание поездов?

– Нет. Грунеры ездят на машинах. Ты тоже быстрее попадешь в Нью-Йорк с Эмилем. Он поедет в больницу.

– Да уж, надеюсь, сегодня он не станет дожидаться Уоллеса на аэродроме.

– Зачем ты назвал Лала черным волосатым коротышкой?

– А что? Надеюсь, у тебя нет к нему особого интереса?

– Почему ты на это надеешься?

– Он тебе не подходит. Я бы никогда не дал согласия.

– Не дал бы?

– Нет. Тебе нужен не такой муж.

– Ты так говоришь, потому что он азиат? Не ожидала от тебя подобных предубеждений, отец.

– Против азиатов я ничего не имею. Смешанный брак – это не так уж плохо. Если твой муж, к примеру, француз, то пройдет несколько лет, прежде чем ты обнаружишь, что он зануда. Но из ученых получаются плохие мужья. Он с головой уйдет в свои исследования, начнет по шестнадцать часов в сутки пропадать в лаборатории. Будет уделять тебе мало внимания. Я не допущу, чтобы ты чувствовала себя уязвленной.

– А если бы я его полюбила?

– С Айзеном тебе тоже казалось, что ты его любишь.

– Но он меня не любил. Не мог простить мне моего католического прошлого. Мы с ним никогда ничего не обсуждали. А в постели он вел себя грубо. Не хотелось бы говорить тебе об этом, отец, но он был самой заурядной сволочью. Сейчас он в Нью-Йорке. Если приблизится ко мне, я его заколю.

– Ты меня поражаешь, Шула! Неужели ты бы действительно ударила Айзена ножом?

– Ну или вилкой. Я часто жалею о том, что в Хайфе позволяла ему распускать руки и ничего не делала в ответ. Он действительно сильно меня бил, надо было защищаться.

– Значит, теперь ты тем более должна быть осторожной. А я должен предостерегать тебя от тех ошибок, которые предвижу. Это обязанность любого отца.

– Но что если я бы я все-таки влюбилась? Ведь я первой его нашла.

– В таких вопросах первенство – не аргумент. Шула, мы должны заботиться друг о друге. Ты печешься о моих мемуарах, а я беспокоюсь о твоем счастье. Маргот не такая чувствительная, как ты. Мужчина вроде доктора Лала может мысленно отсутствовать несколько недель – она и не заметит. Помнишь, как Ашер с ней разговаривал?

– Он затыкал ей рот.

– Вот именно.

– Если бы со мной так обращались, я бы не стала этого терпеть.

– О чем я тебе и говорю. Уэллс тоже считал, что из ученых плохие мужья.

– Ничего подобного он не считал!

– А мне кажется, он такое говорил. Ну да ладно. Интересно, как там Уоллес? Он действительно разбирается в аэрофотосъемке?

– Он столько всего знает! Что ты думаешь об этой его бизнес-идее?

– У него не идеи, а затмения, мозговые бури. Однако сумасшедшим нередко удается разбогатеть. А в этой затее с названиями растений есть определенный шарм. Некоторые растения действительно называются очень красиво. Например, газания павлинья.

– Газания павлинья очаровательна. Кстати, погода такая чудесная, выходи на солнышко. Мне приятно, когда ты мною интересуешься. И я рада, что ты понимаешь, что ту лунную штуку я