Фрея опустилась на тюфяк, мыслями улетая к Лапидиусу. Конечно, это он оставил ей воды. Он поставил кружку так, чтобы она могла дотянуться. Очень благородно с его стороны. Он вообще относился к ней с уважением. Ни разу не воспользовался ситуацией, чтобы поглазеть на ее наготу. И больше не спрашивал, часто ли она спала с мужчинами. Хотя на это она и не смогла бы ответить. С тех пор как она одна колесила по дорогам со своим фургончиком, она делала это раза два-три, и при всем желании не смогла бы вспомнить ни имен, ни места.

Помнила она только то, что перед этим парни наливали ей выпить. Если бы мама была жива, такого с ней не случилось бы. Но вот случилось. Каждый раз она испытывала противную боль, и ничего в этом не было такого приятного, о чем все толкуют. А парни, они, получив свое, навсегда исчезали.

Другое дело Лапидиус. Он человек большого ума и тонких манер. И вид у него порядочный. Правда, старый он, очень старый.

Задергался глаз. Фрея зажмурилась и почувствовала сильную боль. Ресница попала в глаз и колола. Только с нескольких попыток ей удалось вынуть ее. Однако неприятное ощущение не исчезло. Она еще раз проверила глаз. Ресниц уже больше не осталось — выпали все, и, как на смех, последняя уколола ее. Она торопливо ощупала брови — волос и там не было. Подступили слезы. Сначала она потеряла длинные белокурые локоны, а теперь вот брови и ресницы. Она принялась исследовать свое лицо. Ощупала кожу с почти уже отвалившимися струпьями от сифилиса, провела пальцами по язвам на губах и во рту, потрогала зубы — и неожиданно один из них оказался у нее в руке. Она удивилась, что почти не почувствовала боли, потом решила, что это оттого что десны и без того жжет как огнем. Снова подумалось о Лапидиусе. Он обещал сохранить и ее волосы, и зубы. Зачем? Она все равно уже никогда не будет выглядеть так, как раньше. Наверное, ей лучше всего расстаться с жизнью — мысль, которая уже не раз приходила в голову в ее отчаянном положении. Вот только она была давно неосуществима. На это у нее просто не осталось сил. Сейчас она бы уже не смогла и забраться в стропила, как еще несколько дней назад, когда спасалась от толпы. Такая она сейчас слабая и беспомощная, и… безобразная…

Она вздрогнула, когда совсем поблизости повернулся ключ в замочной скважине и дверца открылась.

— Али уронила кружку-та? — заглянула в камеру Марта.

Фрея молчала. Яркий свет ослепил ее.

— Ну ничё. Хозяин сказал тя обиходить. — Она поставила корзину с лекарствами рядом. — Чудна у тя болесть-та. Имя-та у ей есть?

Фрея молчала. Она обещала Лапидиусу не говорить о своем сифилисе и слово держала. Марта отодвинула сундук в сторону, чтобы было где развернуться.

— Сувай сюда ноги, я тя вытяну. Во-о-от, эдак ладна. Давай-ка поднатужимся… Во-о-от. Не пронесло ночью-та? Ну и ладна. Тады солому-та ворошить не буду. Дай-ка я тя на сундук пристрою. Во-о-от.

Фрея безропотно позволяла делать с собой все. Она наслаждалась недолгой свободой, тем, что можно сидеть, вытянуть ноги, подвигать руками.

— Пить хотца? — спросила Марта. — Я прихватила. С уличнага колодезя. Наш-та стравили. Ай, чё-та я разболталась. Да ладна, ужо и так узнашь.

Фрея пила большими глотками из кружки, которую держала служанка.

— Отравили? — наконец спросила она.

— Ужасть, дак уму непостижимо, — Марта стирала тряпкой остатки старой мази с тела Фреи. — Ты вот скажи, что энто за напасть така, твоя болесть-та? Чёй-то с ней не то, а чё, людям и незнамо. Все судачат, вот и Траута Шотт, подружка моя, дак та тоже не знат. И Кёхлин энта с Друсвайлер давеча меня пытали, токо я ни-ни. Дак и знать не знам.

— Так, ничего, — Фрее с трудом удавалось держаться прямо.

— Скажи-ка, а не было их вчерась туточки, на чердаке, Кёхлин-та с Друсвайлер?

Фрея молчала. Перед внутренним взором всплыли картины вчерашнего дня, и она как наяву увидела перед собой обеих свидетельниц, попеременно увещевающих ее через окошечко в дверце.

— Ты уж скажи мне, — Марта начала втирать в кожу Фреи свежий слой ртутной мази. — Я дак прикемарила чуток, а как глаза-та открыла, обе и торчат передо мной, что твои пни. Токо знать о том никому не надоть, особливо хозяину. Я щё и опомниться не успела, а они уж меня умучали разговорами. Чё у тя за напасть, да чё ты сказываешь. А как я отшила их, дак враз обнаглели, как надысь. Ну, тут уж я их погнала взашей, любо-дорого посмотреть! Дак чё, были они у тя али нет?

— Да, были.

— Ну дак сказывай!

Фрея не знала, хорошо ли это, рассказывать о той странной истории, но было ясно, что Марта не отстанет, и она сказала:

— Да, обе были здесь. Ты не поверишь, но они так ласково разговаривали со мной, что, мол, зла никогда не держали, никогда не говорили ничего плохого, никогда. Все сплошное недоразумение.

— Вот энто да! — Служанка слушала, открыв рот, даже натирать перестала.

— Спрашивали, помню ли «приключение» в горах.

— При… чё?

— Это они сказали «приключение», то есть помню ли я, что там было. Я сказала, что ничего не помню и чтобы они оставили меня в покое.

— Ай-яй! А ты чё помнишь? — Марта принялась втирать красноватую массу в кожу Фреи.

— Только глаза и руки. И голос.

Марта снова остановилась:

— О Боже, Боже! Ужасть, да и токо! Чё, ведьмачьи глаза да голоса?

— Да нет, просто глаза и голос. — Фрее было уже трудно говорить. — Положи меня обратно в камеру. Пожалуйста. Больше сидеть не могу.

— Щас, щас, бедняжка. Погодь, токо губы присыплю. Во-о-от… Скоко же ты натерпелась! Ладна, можа скоро полегчает. Ты, девка, верь. Поправде-та плоха ты щё, ох, плоха. Ну да ладна, поживем увидим. Щас я тя снова положу, нее… погодь, я сама… во-о-от эдак ладна.

— Спасибо, — Фрея вытянулась на тюфяке, почти радуясь жаре в камере, там, снаружи, она уже начала мерзнуть.

— Дак мне не трудна. А энто, про Кёхлин да Друсвайлер останется промеж нас, ладна? Него хозяин узнает, что я вздремнула-та, а он таперича и так все на меня серчает.

Фрея кивнула. Она была смертельно измучена.

— Дак и ладна. Хозяин придет погодя, питье тебе принесет. — Марта собрала все снова в корзину и заперла дверцу. Тяжело ступая, она поплелась к лестнице. — О Боже, Боже, добром энто не кончится, как пить дать, не